Встрепенувшись, зять халифа украдкой, только уголками глаз, глянул по сторонам: не заметил ли кто непристойности его поведения, вздохнул и принялся совершать ракъаты с усердием, подобающим зятю халифа. Губы его благоговейно шевелились, но произносили не слова молитвы, а тексты новых военных приказов. Он уже отогнал от себя чувственный образ земной гурии, как он называл в минуты нежности свою жену — горянку, вдову Дарвазского бека, на которой женился после неприятной истории с этой прокажённой... При воспоминании о случае у Ибрагимбека он недовольно поморщился. Экий азиат. Хорошо, что удалось благополучно уехать тогда.
Молитва окончена.
Из соседней палатки выскочил мертвоголовый адъютант, словно он подглядывал в щёлочку и только ждал, когда экселенц господин паша закончит утренний туалет и молитву и соблаговолит приступить к текущим делам.
Выгнув талию, адъютант доложил:
— За ночь никаких происшествий не случилось.
— Сводку!
Адъютант звякнул шпорами и протянул листок бумаги.
В походе Энвербей всегда требовал сводку военных операций, и Шукри-эфенди из-за неё в ночные часы редко удавалось толком поспать.
Энвербей читал мелко исписанные листки и, покашливая, поглядывал на задернутый вход в свой шатер. Довольная улыбочка чуть скользнула по его тонким губам. Чадыр зашевелился, и на пороге появилась в ханатласном платье ханум с принадлежностями для варки кофе по-турецки.
Вежливо козырнув супруге, Энвербей приветствовал её:
— Gut morgen, gnedige Frau!
Меньше всего его беспокоило, что ханум не знает ни слова по-немецки.
Он снова козырнул и направился к палатке, из которой вышел адъютант.
— Ну-с, развязался язык у него? — спросил Энвербей.
— Никак нет. Молчит. Кормим солёным, воды не даём, держим на солнце...
Энвербей брезгливо поднял руку:
— К чему подробности?
— Мучится ужасно, но эти большевики железные…
— Он из этих... из будённовцев?
— Да.
— Ничего не добьемся... гм-гм... Расстрелять как шпиона.
— Но... он взят в бою... Он храбро отбивался один от целой группы... этих басмачей, защищая полевой телефон.
— Неважно. Кончать надо. Что ещё?
— Эфенди, вас ждёт вчерашний гость.
— Кто?
— Персидский купец Мохтадир Гасан-эд-Доуле Сенджаби.
— Что он хочет?
— Он желает лбом коснуться следа ваших ног. Он прослышал о славе ваших по...
— Ближе к делу. Что ему нужно?
— Он просит разрешения сказать вам, эфенди, об этом лично...
Пили кофе вместе. Энвербей никак не мог понять, что хочет от него гость. Говорил он столь цветисто, что смысл слов его ускользал.
На полслове Мохтадир Гасан-эд-Доуле Сенджаби осекся. Ему изменила всегдашняя выдержка. Глаза выдавали его. Они не отрываясь смотрели на левую руку зятя халифа, лежавшую свободно на низеньком столике сандала. Но растерянность купца тянулась всего несколько секунд. Усмехнувшись, он решительно положил свою руку рядом с рукой Энвербея. Теперь на шёлковом сюзане, покрывавшем столик, лежала смуглая, холеная, почти женская маленькая рука южанина и рука тяжелая, широкая, с белыми пальцами, суставы которых поросли красными волосами — рука человека северных стран. На безымянных пальцах обеих столь непохожих рук тускло мерцали огромные агаты совершенно одинаковой иссиня-чёрной, с гранатово-красными прожилками, расцветам.
Ещё не понимая, в чём дело, и начиная возбуждать в себе злость, вызванную фамильярным поведением этого довольно надоедливого, державшегося нарочито таинственно персидского торгаша, Энвербей хотел сказать резкость, но вдруг и его взгляд остановился на агатовых перстнях.