По рассказу Гриневича, после перестрелки на базаре в Курусае комэск Сухорученко доставил Жаннат на погранзаставу к Пантелеймону Кондратьевичу, а он переправил её на пароходе в Термез. Оттуда по путевке Центрального Комитета комсомола молодая женщина уехала в Москву учиться.
— А сколько ехать до Москвы? — спросил Алаярбек Даниарбек.
— Далеко, — сказал Гриневич, — три с половиной тысячи вёрст.
Алаярбек Даниарбек вздохнул.
— Надо приготовить кое-чего, Белка подкормить, новую подпругу приобрести...
— Что вы там болтаете? — рассердился доктор.
Но Алаярбек Даниарбек уже шёл к конюшне, бормоча:
— Другой бы радовался, а этот раздражается... У любовников условный язык! Что поймёт здесь верблюд, пасущийся в степи!
Он остался чрезвычайно доволен собой, что последнее слово осталось за ним, и запел:
Я пойду за тобой, даже если ты
Протащишь меня сквозь игольное ушко!
Глава сороковая. ДЕРВИШ
Когда восходит солнце, гаснет свеча!
Преклоняюсь перед тобой, Родина мать.
Рудаки
Время подобно мечу.
Хайола
Глаза Сеида Музаффара не отрывались от сумрачного, но спокойного лица Петра Ивановича. Но прочитать что-нибудь на нём никто бы не смог. Доктор был врачом старой школы, которая учила, что больному необязательно знать, что с ним.
— Воды!
Алаярбек Даниарбек полил из кумгана доктору на руки, и Пётр Иванович также долго и старательно мыл руки теперь, как и перед операцией.
— Да благословит аллах... тебя, ференг, — прохрипел раненый, — пусть продлятся твои годы... Опять я твой должник отныне... Ты теперь будешь богат, табиб... все мои сокровища... да станут твоими...
Искоса взглядывая на лицо ночного гостя — не бредит ли он, — Пётр Иванович чёткими движениями укладывал инструменты в сумку. Лицо больного изменилось. Оно как-то посерело, черты его заострились. Не скрывая тревоги, доктор взял пульс.
Тонкие губы Сеида Музафрара чуть шевельнулись.
— Доктор, вы читали Омар Хайяма?
Пётр Иванович кивнул головой.
— Помните его слова: «На базаре видел я горшечника, который с силой месил ногами глину, а глина ему говорит языком глины: «Я тоже была подобной тебе, обращайся со мной бережней»... Как хорошо сказано!
— Вам нельзя говорить много, больной.
— Ангел смерти ходит рядом, доктор... Надлежит настроиться на соответствующий лад... Жизнь — тонкий волосок, но крепче, каната, и всё же достаточно поднести огонёк спички — и... Доктор, скажите... Моё состояние плохое?
Перестав считать пульс, Пётр Иванович вынул из кармана две пули и, подкинув их на ладони, усмехнулся в усы.
— Батенька вы мой, неужели вы воображаете, что стали здоровее после того как две таких штучки басмачи вогнали вам во внутренности?.. Удивляюсь, что только один ангел смерти мерещится вам, а не двадцать. Потерпим. Организм у вас богатырский...
— О аллах, жизни осталось только, чтобы шевелить языком...
— На вашего «аллаха» я отвечу: «Всё в руце божьей...» Кто бы мог подумать, что мы снова встретимся, а вот встретились. И счастье ваше, что встретили вы именно меня — врача.
Уже покидал Пётр Иванович горную страну, быть может навсегда, уже мечтал он, как сядет в поезд, уже видел себя мчащимся на север — и вдруг снова пальба винтовок, вопли басмачей: «Ур, ур»! — бешеная скачка всадников, грозные лавы конников... А в полночь — вызов к больному, командиру отряда красных палочников, — знакомое лицо ишана кабадианского Сеида Музаффара, труднейшая операция при свете чирага.
— Доктор, я хочу сказать...
— Лежите спокойно...
Все вышли. Раненый остался один. Фитиль в чираге почти потонул в масле. Язычок огонька чуть теплился, дымя и чадя. Прочерневший потолок совсем опустился, и отдельные угольно-чёрные камышинки блестели, точно полированное драгоценное дерево. Глиняные сырые стены обступили жалкое ложе Сеида Музаффара и сдавили грудь. Могильная тишина отдавалась в ушах шумом судорожного биения сердца и вселяла ужас и тоску смерти.