Он кинулся к двери и бросился по коридору. В темноте натолкнулся на кого-то грузного, большого.
— Кто? — заорал Гриневич. — Чего тебе надо?
— Это я… Морозенко.
— Начгар, ты? Да ну?
И Гриневич потащил Морозенко в комнату на свет. Вся шинель, сапоги были у Морозенко в грязи, соломе.
— Откуда ты?
Шатаясь, Морозенко прошел через комнату и свалился всей тушей на скамейку.
— Дай чего-нибудь попить, — пробормотал он, уткнув голову в грудь, и засопел.
Но Гриневич схватил его за отвороты шинели и тряхнул бесцеремонно:
— Они ушли? Сбежали?
— А ты уже знаешь? — Морозенко поднял опухшее свое лицо и смотрел не мигая какими-то безжизненными оловянными глазами на пламя светильника. — Дай же чаю, в горле пересохло.
Но Гриневич уже не слушал его. Он кулаком распахнул окно и завопил в темноту:
— Поднять гарнизон по тревоге!
Только тогда он повернулся к Морозенко. По коридору, гремя сапогами, бежали люди. Пламя светильника трепетало. Дверь поминутно распахивалась, и в комнату заглядывали встревоженные лица.
— Рассказывай! — голос Гриневича поднялся на высокую ноту и почти сорвался. — Давай говори, что там в крепости?
Морозенко поднялся и схватился за голову.
— Ох, — сказал он, — нас били, кричали на нас, под дулами наганов держали…
— Оправдывайся? Потом. Где подлюга Усман Ходжаев? Где Али Риза, где вся шарашкина артель?
Тупо обведя глазами набившихся в комнату командиров и бойцов, Морозенко пробормотал:
— Ушли.
— Ура! — закричали все.
Многие выбежали. Со двора послышались оживленные возгласы, нестройные крики «ура».
— Они ушли, — повторил Морозенко, — с полночи пошла возня, беготня в крепости. Из нашей клетки мы видели: сам Усман Ходжаев, Али Риза ходили, махали руками… Ну, думаем, конец нам пришел… басмачи Ибрагима идут. Всех в одночасье смыло.
— Постой! — Гриневич повернулся к командирам: — Сухорученко, рвани со своими в крепость. Держи, Кононов, давай к чинарам… и к кирпичным печам. Пошли бойцов к Шамансуру…
Только через несколько минут, отдав приказы, он снова вернулся в комнату.
— Так и знал, — пробормотал Морозенко, — ты теперь распоряжаешься. Так мне и надо! Эх! — И он ударил себя по голове кулаком.
Морозенко ходил по комнате, долго и путано рассказывал.
— Слышали, — наконец перебил его Гриневич. — Запугали мальчика. Приказ подписал: разоружайтесь-де, спасайся кто может. Эх ты, реки переплывал, а в ночном горшке захлебнулся…
С досадой натянул на упрямый лоб фуражку и вышел, хлопнув дверью.
Несколько секунд смотрел Морозенко на все еще сотрясающуюся после удара дверь, потом обхватил голову руками и повалился на стол. Все ушли. Беспомощно борясь с темнотой, потрескивал огонек светильника. Холодом тянуло по ногам.
Глава двадцать девятая Юнус
Птице со сломанным крылом и комок глины кажется камнем.
Низами СамаркандаВыехав из ворот Шейх Джалял, Пантелеймон Кондратьевич почти тотчас же поравнялся с высоким дехканином в красной выцветшей чалме, шагавшим по обочине дороги. Рядом два ишака месили грязь своими копытами. Командир так бы и проехал мимо, если б дехканин его не окликнул:
— Эй, друг!
Пантелеймону Кондратьевичу улыбалось бронзовое лицо Юнуса. Он загорел, черная бородка его раскудрявилась. Из-под ветхого халата выглядывал высокий воротничок солдатской гимнастерки.
Хоть и торопился Пантелеймон Кондратьевич, но поспешил слезть с коня и обнялся с Юнусом.
Он и впрямь обрадовался Юнусу, а особенно тому, что тот поправился и поздоровел. Они расцеловались. Похлопали друг друга по плечам и по спине, чем привели в восторг мальчишек, почтительно взиравших на командира Красной Армии.
— А что ты, брат Юнус, здесь делаешь? — спросил Пантелеймон Кондратьевич.
— Видишь, — Юнус заулыбался, показывая свои ослепительные зубы, и кивнул в сторону ишаков, — к земле я вернулся. В Чорминаре землю копаю, хочу морковку, лук сеять, в город возить, продавать. С того времени внутри что-то болит. Надо же жить. Вот разбогатеть решил. Жениться хочу. Немного денег накоплю, найду девушку Дильаром, ту, которую в песках видел. Здесь она у меня… — он приложил руку к сердцу. — Забыть не могу.
— Да ну?! — скептически усмехнулся Пантелеймон Кондратьевич. — Неужто угомонился? Да, не скоро ты так разбогатеешь. Халат-то у тебя совсем пополз… по швам разлезается.
— Ничего. Стараюсь. Скоро весна — овощи продам. И сейчас ничего, работаю; своих ишаков нагружаю утром землею от старых дувалов, в город еду, по улице погоняю, кричу: «Эй, кому глины, кому глины места отдохновения засыпать. Эй! Эй!» Ну, многим нужно. И я засыпаю ямы, а взамен землю, с навозом перемешанную, вывожу к себе в поле. Вот и сейчас удобрения везу. Дело дехканское, не очень чистое, но нужное. Никому не мешаю, живу тихо.