— Наверно, — проговорил Пантелеймон Кондратьевич, — потому этого «революционера» не тронул эмир в восемнадцатом году, когда головы многих джадидов полетели. Почтенный Хаджи Акбар, видать, опытный провокатор. Здорово получилось у меня с ним.
— А что? — спросил Юнус.
— Длинная история… Как-нибудь расскажу, — недовольно пробормотал Пантелеймон Кондратьевич. — Но вот что, друг, нам очень не хватает тебя. Ищем мы таких, как ты, — сказал Пантелеймон Кондратьевич. — Ну, прощай. Жду тебя завтра…
Командир давно уехал, а Юнус все так и стоял, как встал, прощаясь с ним.
Из домика вышла Паризот. Из-под руки она посмотрела в ту же сторону, куда смотрел сын.
— Ты пойдешь к нему, сынок? — спросила она.
— Да, — вздрогнул Юнус.
— Не ходи, сынок.
— Надо пойти.
— Не ходи, сынок. Кувшин глиняный, сколько бы он ни выдерживал удары, все равно сломается.
— Командир меня зовет, и я пойду.
Глава тридцатая Пекарь эмира бухарского
Убить змею, а оставить змееныша?!..
Потушить огонь, а оставить горящий уголь?!
Турды— Петр Иванович, есть один разговор.
Значительность тона, каким Алаярбек Даниарбек обратился к доктору, заставила его насторожиться. Обычно Алаярбек Даниарбек без всяких предисловий говорил, что хотел и сколько хотел, отнюдь не беспокоясь, нравится это или не нравится собеседнику.
— Давайте, что у вас там?
Отодвинувшись от стола, Петр Иванович приготовился слушать.
— Помогать надо.
— Кому? Чем? — удивился доктор.
— Тут я одного человека лечил, а он здоровья не находит.
— Вы, Алаярбек Даниарбек, лечите? Это, недопустимо.
— Я тоже ему говорил: «Я не доктор, хозяин мой доктор». А он заупрямился: «Не надо мне кяфира доктора, уруса, ты, Алаярбек Даниарбек, мусульманин. Ты умный. Ты рядом живешь с ученым хакимом, набрался мудрости, лечи». Я лечил: хиной лечил, порошками лечил, а он вроде помирает.
Покачав сокрушенно головой, Алаярбек Даниарбек просительно уставился на доктора.
— Да где же он, ваш… пациент?
Петр Иванович уже быстро собирался. Натягивая на плечи шинель, он сказал:
— Ну, веди!..
И когда уже они торопливо шагали по улице, попросил:
— Рассказывай!
— Отчаянная он голова, настоящий революционер, слава аллаху, никого не боялся, даже самому эмиру правду в глаза говорил.
— И эмир терпел?
— Конечно. Его все знали — Измаил Нанвой, пекарь, такой черный, худой, и глаза, как у камышового кота, дикие, выпекал в своей хлебопекарне лепешки для эмирского дворца. Никто не мог лучше выпекать лепешки, чем Измаил Нанвой. Четыре больших тандыра день и ночь изрыгали жар из своего нутра, десять тестомесов, первых бухарских силачей, не разгибая спины месили тесто сорока сортов, десять нонпазов — хлебопеков прилепляли лепешки в раскаленный зев тандыра, и вырастали горы хлеба, подобные холму, на котором стоит бухарская цитадель — арк, и десять раз десять носильщиков в корзинах разносили его по домам вельмож. Двадцать тысяч, тридцать тысяч вкусных, горячих лепешек выпекал Измаил Нанвой каждодневно, и богатство его росло, и сундуки наполнялись деньгами, а ичкари его — крутобедрыми красавицами. А он, Измаил, оставался все такой же черный, и глаза его горели так же, как и в те дни, когда он пришел в Бухару неведомо откуда с дубинкой в руке и с веревкой на плече. Разбогател Измаил Нанвой, и стала его чалма цепляться за небесный свод. Но блоха отпрыгнет, а вошь под ноготь попадает. Раз задолжал Измаилу сам бухарский сипахсалар — командующий. Год не платил, два не платил. Совсем аллаха забыл. Взял свою дубинку Измаил Нанвой, пошел на дом к сипахсалару, загнал его на глазах у всех слуг в нужник да избил так, что тот до смерти не мог разогнуть спину. Схватили по приказу эмира Измаила Нанвоя и в назидание всем дали ему полтораста палок да еще с ворот арка на землю кинули, чтобы шею сломал. Но крепкая шея у Измаила Нанвоя. Уполз он на четвереньках, залечил рапы, только с тех пор не стал хлебом заниматься. «Теперь, говорит, я понюхал запах крови!» Разбойником сделался. Как только ему чиновник или вельможа эмирский попадал в руки, говорят, бросал в яму и месил бревном, как тесто…
Оказывается, Алаярбек Даниарбек познакомился с Измаилом Нанвоем на почве… набожности.