— Аллах! — испугалась старушка.
— В баев стрелял, в инглизов, в офицерье.
— Зачем?
Удивленно Юнус вскинул брови. Нежно обнял он плечи матери.
— Чтобы не тиранили нас, рабочих.
— Ох, сынок. Всегда говорила тебе: «Не язык у тебя — шило». Наживешь себе беды.
Но тут взгляд старушки упал на покоробившиеся, точно чугунные, ботинки сына. И она, проворно опустившись на колени, начала дрожащими пальцами развязывать шпагат, заменявший шнурок.
— Что вы, мама! — резко, даже грубо Юнус отдернул ногу. — Разве можно!
Все лицо его перекосилось, как у человека, внезапно пронизанного острой болью. Он взял высохшие морщинистые руки матери в свои огромные ручищи и нежно прижался к ним щекой. Несколько минут сидели они так, молча. Старушка тихо всхлипывала.
Пока сын разувался и мыл, сидя на пороге, ноги, старушка расстелила весь в цветных заплатках чистенький дастархан, поставила блюдечко с темными сушеными урючинами, наломала черствую лепешку и перелила кипяток в чайник.
Глаза Юнуса на секунду остановились на жалком угощении. Он вдруг сморщился весь и отвернулся.
Мать заметила его движение и истолковала его по-своему:
— Ого, сынок, видно, в солдатчине вас сытно кормили, что ты брезгуешь домашним дастарханом.
В голосе ее слышалась обида, и Юнус постарался исправить свою неловкость.
— О бесстыдный мой желудок! — похлопал он себя по животу. — Веди себя смирно. Довольствовался же ты столько лет черным хлебом. Неужто станешь привередничать у очага своих предков!
— Кхэ-кхэ, — донеслось с улицы. Зашлепали кауши.
— Кто это? — встрепенулся Юнус и безотчетно, привычным движением протянул руку и прислонил трехлинейку к стене рядом с собой.
— Кхэ-кхэ. — Кашель послышался уже у самой калитки.
Раздалось бренчание кольца, и надтреснутый голос просипел:
— Эй, Паризот, ты что не спишь? — В приоткрытую дверку просунулась седая круглая бородка, ястребиный нос, голова старика. Прищуренными глазами он сразу же обежал полутемную комнату. — Вай, Паризот, с тебя суюнчи! Оказывается, сынок приехал. — Старик обнялся с Юнусом. — А я лежу, кхэ-кхэ… И вдруг у вас в доме шум…
— Мир тебе, садись, дядюшка Пулат.
— Ого, какой ты стал. Совсем солдат.
Не успел дядюшка Пулат покашлять и поохать, как пришел еще сосед — старик Аскад, а за ним дядюшка Курбан-красильщик.
— А мы слышим ночные разговоры. Думаем, к чему бы это?
— А где дядюшка Алим? — спросил Юнус.
— Нет его. Еще в году восемнадцатом его зарезал «повелитель гнева» нашего великодушного эмира.
— Э, Юнус, время подобно мечу, — зашамкал дедушка Аскад. — Закончил свой жизненный путь Абдугафар Хрипун, Абдугадыр Кость, а Ульмасу — ты его знал, он в кожевенной мастерской бая Суюна работал, — ему выжгли глаза. Он и помер. Ох, беда, беда!
Невольно руки Юнуса поднялись. Он провел ладонями по щекам и пробормотал поминальную молитву:
— Да еще Малыша… твоего брата двоюродного, тоже прирезали. Сколько хороших людей пропало! На площади казней день и ночь палач стоял по щиколотку в крови… пока у народа злоба не поднялась к сердцу и эмира не прогнали такие вот, как ты… — старик покосился на винтовку и добавил все таким же певучим речитативом: — смельчаки.
— Ох, ох, — простонал дядюшка Пулат. — Эмир твердую руку имел, в страхе держал всех: и хороших и плохих, а теперь… Кто эмирский престол занял, а?
Не обращая внимания и не удивившись неожиданному заключению, Юнус снова спросил:
— А где Файзи?
— Пропал, пропал, — заохал дядюшка Аскад.
— И он! — горестно воскликнул Юнус. До сих пор он слушал печальные новости с тупым отчаянием. Сердце его, давно уже опустошенное, ожесточилось. Но при имени Файзи он не удержался и зло сказал: — Я говорил ему: «Нельзя оставаться в змеиной норе…» Вай! Почему он не поехал со мной на фронт!.. Нельзя было ему оставаться в Бухаре… Он был большевик… Не дело большевику подставлять шею под нож.
Дядюшка Пулат покряхтел немного и проговорил:
— Нет, Файзи избежал смерти на площади казней. Никто не знает, где он умер… Только он умер… Наверно, умер… На всех семи небесах не нашел он звезды счастья.
— Сына его закопали, — сказала со вздохом Паризот, ставя на дастархан два побитых чайника. — Уж ты… извини меня, сынок, нехватки во всем доме… А сына Файзи закопали, живым закопали.
— Как? Живым? Что ты сказала, мать?
Склонившись к самому уху Юнуса и озираясь по сторонам, боясь, что ее подслушают, старушка зашептала: