— Итак, папаши нет, мамаши нет, и безутешному сыночку никто не мешает наслаждаться благоприобретенными богатствами и сифилисом.
— Тебе недолго смеяться, пора плакать. Ты ещё потрясешься, подрожишь, повизжишь, бледный как смерть, когда я возьмусь за нож... Да, всё у меня уже было в руках. Миллион, круглый миллион! Весь мир в моих руках. Рестораны, искусство, бардаки, вина, выезды, Ницца. Венеры и Дианы своими нежными телами готовы были служить вместо ковра моим ногам! И... — он как-то странно взвыл и схватился за голову, — сегодня я заснул миллионером... я держал миллион в золоте, иностранной валюте, а завтра... проснулся нищим. Всё у меня отобрали проклятые товарищи... Революция... Я не успел даже поужинать... даже сшить новый фрак... даже купить ласки красавицы... Всё добытое таким трудом... всё забрали... товарищи... Как я их ненавижу!
Он остановился в дверях, весь дрожащий от возбуждения, и смотрел пустыми глазами на далекие холмы, бормоча:
— Иметь миллион... и сидеть в грязной... вонючей юрте. О, если бы мне сейчас миллион... я бы стёр в порошок мир. И ты думаешь, я не боролся? О, как я издевался над всеми этими «товарищами». Я ворочал сахаром, чаем, мясом, салом, мануфактурой, а принципиальные коммунисты грызли овсяные сухари. Эх, в продкоме… я как сыр в масле катался... Но чёрт побрал, каждый раз большевики вставали на моём пути... И всё же я хитрее... хи... ха... Они меня приговорят к стенке, а я... верт-верт... вильнул хвостом — и «до свиданья». Хо... хо... Смертника, это меня... трижды смертника они послали в торгпредство в Берлин, конечно, я перелицевался... Эх ты, докторишко честненький, букашка ползающая. Ты тут с малярией возился, а я в Берлине блистал... на денежки «товарищей» блистал. Вино, цветы, женщины... какие женщины ласкали герра большевика Зигфрида Неймана... Хо... хо. И чёрт дёрнул меня потащиться в Бухару... За длинными денежками... Но ничего, я ещё встану на горло человечеству... я...
И в этот момент в голове доктора искоркой вспыхнула счастливая мысль:
— Послушай, Коровин, подойди сюда.
Амирджанов резко обернулся и удивлённо посмотрел на доктора.
— Подойди сюда!
В голосе Петра Ивановича чувствовались такие повелительные нотки, что Амирджанов сделал несколько нерешительных шагов и остановился перед доктором.
— Посмотри мне в глаза!
— Ты, что... в чём дело? — усмехнулся растерянно Коровин. — что ты хочешь... т... т...
— Так... расстройство речи... то-то я вижу, а ну... Смотри... Прямо смотри, гм... гм. Неравномерность зрачков... гм... гм... отсутствие реакции на свет.
Доктор сидел влево от двери, и свет падал на лицо Амирджанова. Хорьковые глазки-буравчики сразу же начали слезиться. Амирджанов попытался отвести их, но властный окрик остановил его. Блестевшие в сумраке юрты глаза доктора, казалось, до боли проникали в мозг, подавляли, жгли.
— Что ты? — смущённо бормотал Амирджанов.
— Парез лицевого нерва... Да... У тебя «табес дар-залес».
— Что?
— Милый мой, у тебя все признаки... третьей стадии прекрасной болезни — «луес венере». Дай-ка сюда свои руки — поистине тривиальный случай.
Ошеломлённый, поражённый Амирджанов, весь дрожа от невыносимого страха, часто мигая, смотрел на доктора. Машинально он протянул руки. Доктор взял их и подержал.
В этот момент Амирджанов до того растерялся, что не понял, как доктор мог взять его руки в свои, когда он сам их туго стянул веревкой.
— А теперь встань прямо... Вот так... протяни руки и закрой глаза.
Амирджанов покорно выполнил требование.
— Так, налицо расстройство движений. Можешь открыть глаза... Сядь... ну на этот хурджун, что ли. Закинь ногу на ногу... Так... Рефлекс отсутствует... и... да... все. Явно прогрессивный паралич на почве сухотки спинного мозга.
Теперь не пленник стоял перед Амирджановым, а врач перед пациентом.
Подавленный, опустошённый, весь обмякший, сидел Амирджанов посреди юрты и машинально следил за доктором. Тот заставил его снять камзол, рубашку, начал выстукивать, заставил ходить.
— Диагноз абсолютен. В таких случаях от больных стараются скрыть их состояние... щадят их. Но тебя я щадить не стану. — Доктор взял кувшин, вымыл руки и вытер их полотенцем, вынутым из своего хурджуна. Ты сверхчеловек и стоишь выше всяких условностей...
Только теперь Амирджанов наконец сообразил, что доктор освободился от верёвок, и вскочил.
— Руки... — угрожающе начал он. — Ты развязал руки.
Он шарил по поясу, стараясь нащупать кобуру.
— Ещё один из симптомов прогрессирующего распада психики, дорогой, — усмехнулся доктор. — Вёревки ты сам завязал. Но ты забыл силу гипноза... Когда я смотрел тебе в глаза, то мысленно приказал: «развяжи руки!» И ты покорно развязал. Я сделал опыт.. Я проверил состояние твоего мыслительного аппарата, твоего мозга... Твоя воля разрушена...
— Я... я... развязал... я... не помню...
— Видишь... Вот еще один симптом. Ты ведь сказал, что убьёшь меня, когда закипит кумган. Он давно вскипел, ты видел это — и ничего... А почему? Потому что я тебе приказал забыть это. И ты забыл.
Закрыв лицо руками, Амирджанов сидел у входа. Всё тело его тряслось.
— Не закрывай глаза... Не поможет. Встань, прикажи седлать лошадей.
Весь объятый отчаянием, Амирджанов уже не понимал, говорит ли доктор вслух или передает мысли на расстоянии. Трус по натуре, Амирджанов услышал заключение доктора и растерялся. Он судорожно перебирал в памяти прошлое. Он лечился от сифилиса лет пять назад. Амирджанов вспомнил своего друга князя Голицына, блестящего правоведа, запустившего болезнь и впавшего в состояние, которое так красочно описал только что доктор. Да, князь пускал слюни, двигался скачкообразными шагами... Боже! Но... говорят, есть спасение... Сальварсан, прививка малярии...
В отчаянии он бросился от лошадей к стоявшему около юрты доктору.
— Доктор, доктор, спасите... я заплачу... Сальварсан... малярия...
Он тянулся руками к отстраняющемуся Петру Ивановичу, пытаясь обнять его.
— Ты сверхчеловек — и на коленях перед жалким ничтожным врачишкой. Из-за чего? Из-за того, что великолепный, сверхсовершенный организм сверхчеловека поразила ничтожная тривиальная бацилла, какая-то невидимая простым глазом бледная спирохета залезла в мозг сверхчеловека — и пшик.
— Умоляю!
— Прикажи седлать, я тебе сказал, Едем вниз к людям в Кабадиан. Каждый день дорог в твоем положении. К сожалению, я не просто человек с чувствами и мыслями обыкновенного человека, я ещё врач. И мой долг — лечить всех, даже врагов. И если, если... («тебя не расстреляют раньше», — подумал он.) Одним словом, мне придётся лечить тебя... сверхчеловека, — произнёс он громко.
— Не знаю, болен ли он телом, — проговорил ишан кабадианский, выслушав рассказ доктора, — но что болен совестью, это я знаю. Только подлый или идиот забывает свою Родину. От двурушника не требуй честности. От подлога не требуй верности. Кто он такой, Амирджан? Зачем он пришёл сюда?
— Клянусь, я благородный человек... — заговорил Амирджанов, — я принял ислам по убеждению... Господин Музаффар, обладающий высоким саном, должны хвалить меня, мусульманина, а назвав ренегатом, вы оскорбили...
— Назови раба рабом — обидится, — усмехнувшись громко сказал ишан.
— Я докажу... преданность делу ислама. Увидите — докажу. Пусть смотрят все... Сюда! — вдруг закричал Амирджанов и вскочил на ноги. Он выхватил шашку и взмахнул ею. Тотчас же толпа отделилась от ворот и двинулась к возвышению.
Только теперь можно было различить, что толпа состояла из двух категорий людей. Босые, безоружные бежали впереди четыре дехканина, их подгоняли нагайками толстомордые всадники.
Встав в позу, Амирджанов крикнул:
— На колени... Я привел их к тебе, святой ишан. Суди их! Суди по законам священного шариата! Суди справедливо.
Он не стал ждать ответа и приказал, ритмично взмахивая саблей:
— Господин святой ишан. Ты видишь их. Они чернь, они всегда гнули спину. Зять халифа взял их, мусульман, в своё священное войско, а они... Правильно говорят: бедняк — смута в войске. Остерегайтесь бедняков. Они враждебны тебе. Берегитесь! Не медлите ни одной минуты... Сгибай им спины, сгибай им шеи... Туши огонь, кротость — беда! Будь беспощаден! Доброта — беда.
Речь возбуждала его все больше. Он хрипел.