И он обратился к Пулату:
— А как ты, Пулат, прошел мимо воров и бандитов?
— А что мне? Кому какое дело до человека, у которого кроме рубахи, поясного платка да латаных штанов ничего нет?
Пулата отвели в столовую, накормили обедом, а Пантелеймон Кондратьевич пригласил доктора:
— Зайдем в штаб. Посидим за столом... Пораскинем мозгами.
Только при самом пылком воображении тростниковый шалаш, наподобие хижины африканских негров, мог сойти за штабное помещение. Роль стола выполнял патронный ящик. Сидеть же приходилось на связках камыша или прямо на полу. Развешенные на стенах винтовки, клинки придавали шалашу обжитый и в то же время воинственный вид.
— Чёрт, — сказал очень спокойно Пантелеймон Кондратьевич, что совершенно не соответствовало резкому шлепку, которым он сразил комара, впившегося ему в висок, — вот гады, даже днём жалят.
Комары и мошкара делали очень скучной жизнь маленького поста, расположившегося на берегу реки. Даже относительно высокое место на краю обрыва не спасало от болотистых испарений и гнуса. Над тугаями в сумерках поднимались тучи колющих и жалящих «крылатых басмачей», как их называл Пантелеймон Кондратьевич, они лезли в нос, забивались под комариные пологи, кусали сквозь рубахи. Шумела далёкая река, дыша холодом. Ухала болотная сова. Гоготала в камышах выпь, резко кричали фазаны, взвизгивал спутник тигра черноухий какракулак, жалобно, по-детски плакали шакалы, вызывая щемящую тоску у красноармейцев, много лет не видевших родного дома. Бойцы охраняли выдвинутую далеко на восток переправу через Пяндж, валялись в тёмных шалашах в приступах малярии, охотились на кабанов. Приехавший утром Пётр Иванович уже успел осмотреть больных и с грустью констатировал своё бессилие: хины у него всё ещё не было.
— Я еду, — начал Пётр Иванович, — нельзя оставить больного без помощи.
Ему бесконечно было жаль Файзи, которого он стал очень уважать со времени похода через Гиссарский хребет. Он открыл рот, чтобы выразить свои чувства, но только произнес: «Гкхм!» — и, отвернувшись, стал смотреть через открытый выход на залитые солнцем жёлто-красные шалаши, на зелёный ковёр колючки-янтака, на синие бастионы предгорий.
— Помочь надо обязательно, — спокойно сказал Пантелеймон Кондратьевич. Крепко ему досталось, у Энвера. Нужно поражаться, что он смог выр-ваться оттуда.
Доктор нетерпеливо крутил пуговичку на кармашке.
— Да, боюсь, на нём живого места не осталось... — Пантелеймон Кондратьевич невольно вздрогнул. — Доктор ему нужен, ой как нужен. Но… ведь ехать далеко, повсюду банды.
— А Пулат?
— Ну, то Пулат, а вы-то русский человек.
— Я врач, и это понимают даже басмачи. Добрался же я сюда.
— Они вас и оставят у себя, если в суматохе не пристукнут.
Перспектива снова попасть в плен к Ибрагимбеку ничуть не прельщала Петра Ивановича, но что значат все опасности, когда речь идет о Файзи. Не последнее место занимала в мыслях доктора и надежда найти Жаннат. Он уже просил у Пантелеймона Кондратьевича бойцов, чтобы поехать на розыски молодой женщины, но получил отказ. «Ну что ж, здесь ничего не высидишь, поеду через её кишлак. Вероятно она там».
— Я еду, — сказал он решительно.
— Ну, ну, — успокоительно проговорил Пантелеймон Кондратьевич, — пока что командую я.
— А я вам не подчиняюсь. И, наконец, спасение человеческой жизни, а тем более такой, как жизнь Файзи, стоит там всяких: «Распоряжаюсь я! Командовать парадом буду я!»
И хоть Пантелеймону Кондратьевичу совсем не хотелось смеяться, он улыбнулся.
— Спорить не буду, но всё надо сделать с умом, подумав. Вся беда в том, что сопровождающих дать не могу — ни одного бойца. Не сегодня-завтра начинается «шахсей-вахсей» у Бальджуана. Энвербею придется туго, и как бы он не рванул в нашу сторону... А ехать вам следует.
- Мне никого не надо... Пулат меня проводит.
Долго они изучали карту, долго советовались. Призывали дважды Пулата, но тот только твердил: «Скорее ехать надо».
— О, — вдруг вспомнил Пантелеймон Кондратьевич, — а Иргаш, сын Файзи?
— Сын-то он сын, — с сомнением протянул Пётр Иванович, — но говорят о нём разное.
— Нет, разберемся спокойно. Иргаш — сын Файзи. С отцом у него не всё ладно, но узнав о болезни отца, он постарается загладить свою вину.
— Посмотрим, — неопределённо сказал доктор.
— Иргаш — местный человек, знает каждый камешек, каждый кустик в долине. Храбр, воинственен. Он проведёт вас через степь и тугаи.
— Возможно.
— Наконец последнее: вы знаете, по всем данным Иргаш недавно прикончил в Махаутепе некоего Чандра Босса, очень опасного, по нашим данным, британского разведчика. Правда, здесь роль сыграли низменные побуждения. Раньше он мне казался подозрительным, но после убийства сам явился к нам. В глазах Энвера он теперь преступник, предатель. За кордон Иргаш побоится сунуться, ему там один конец — болтаться на перекладине.
— Ну, до свидания, — сердито сказал доктор и пошёл к выходу.
— Как вы решили? — окликнул его Пантелеймон Кондратьевич.
— Решил, решил! Давайте Иргаша, всё равно выхода нет.
Пётр Иванович легко вскочил в седло.
Через несколько минут они с Пулатом исчезли за краем обрыва. Пантелеймон Кондратьевич проводил их глазами и приказал вестовому:
— Иргаша ко мне.
Немного спустя из-за шалашей выскочил на полном карьере всадник в белой папахе. Это был Иргаш. Он доскакал до обрыва и поспешно стал спускаться в пойму реки.
Доктор спешил. Он понимал, что положение Файзи очень тяжёлое, и не хотел терять ни минуты.
Так началась поездка, полная приключений, опасностей, безумной скачки, тяжелых изнурительных переходов, жажды, зноя.
К полудню путники пересекли пустынное выжженное плато. Зной давил. Мучила жажда.
И вдруг вдали блеснуло озеро. Вода голубая, ласково поблескивающая, так и манит.
Доктор сердито кричит:
— Стойте! Мираж.
Но Иргаш и Пулат уже помчались, погоняя истощённых лошадей.
Чем ближе, тем больше бледнеет голубизна. Исчезает серебристая рябь. Уже копыта коней ударили по поверхности только что, казалось, плескавшегося озера. Твёрдая, точно камень, корка звенит под ногами коней. Но впереди что-то блестит. Вода?
Иргаш гонит коня дальше, пока он не начинает проваливаться по колено в чёрную вонючую грязь и пока не становится ясно, что блестела не вода, а слои ослепительно белой соли.
— Что это с ним? — говорит доктор, с трудом шевеля сухими губами. — Местный житель, а поддаётся на мираж... И коня зря гонит.
Он вглядывается вдаль и вдруг видит плывущего в дрожащем, колеблющемся воздухе всадника. Да, теперь понятно, что Иргаш кинулся не за миражем, а поскакал выяснить, кто это едет.
Иргаш уже подъехал к всаднику. Они стоят и, очевидно, беседуют. Вот они едут обратно.
И вдруг радость сжала сердце. Интересно, что Пётр Иванович сначала узнал лошадь. Да, Белка нельзя не узнать. Прав Алаярбек Даниарбек, когда говорит, что Белок — единственный.
А узнав Белка, доктор сразу же признал Алаярбека Даниарбека.
— Браво! — закричал Пётр Иванович.
Радость Алаярбека Даниарбека, как он и сам выразился, не имела равной в этом лучшем из миров, но он только на какое-то мгновение позволил себе проявить слабость и обнять доктора, уткнув ему голову в плечо. Тут же он расхолодил теплоту встречи свойственными ему сентенциями, вроде: «Голова без дружбы — пища без соли», «Состарившаяся дружба не умрет».
По-хозяйски Алаярбек Даниарбек сразу же сделал замечание Иргашу за безумную скачку. Кони дышали тяжело, бока их покрывала желтая пена.
— Так вы далеко не уедете!
— Лягушка дальше своей лужи не прыгнет, — свирепо ответил Иргаш, — а ты на своей белоглазой козе далеко не ускачешь.
Назвать коня Белка козой! Большего оскорбления Алаярбек Даниарбек не слышал. Он не вступил в пререкания с Иргашем, не начал с ним аскиабозлик, как сделал бы непременно в любом другом случае, а только сдавленным голосом сказал: