— Зоран Сараби… — начал Грейсон.
— У-у-у-у, — промычал названный, тряся головой. — У-у-у-у. — И немедленно бухнулся на колени, насмерть перепуганный тем, какая правда о нем может сейчас всплыть.
Наконец Грейсон повернулся к курату.
— А ты, — промолвил он, не в силах скрыть отвращение, — Руперт Роузвуд. Ты требовал, чтобы все твои последователи, лишаясь языка, пережили боль, но сам этой боли не испытал, удалив язык под анестезией. Ты слишком труслив, чтобы жить по собственным извращенным правилам.
И хотя вожак пришел в ужас от разоблачения, сдаваться он не собирался. Лишь побагровел от злости.
Грейсон набрал в грудь воздуха и прогремел самым своим глубоким, звучным голосом:
— Я Набат, Тон во плоти! Лишь я один слышу Гром! Человек, которого вы называете куратом, не заслуживает этого звания. Он предал все, во что вы верите, он сбил вас с верного пути. Он растлил вас. Он — фальшивка. А теперь ответьте мне: кому вы служите?
Он сделал еще один глубокий вдох и повторил голосом, который заставил бы склониться даже горы:
— КОМУ ВЫ СЛУЖИТЕ?
И один за другим они начали падать на колени, опуская головы в немой мольбе, некоторые даже простерлись на земле. Все, кроме одного — курата, которого трясло от бешенства. Он разинул безъязыкий рот и начал было интонировать, но у него вырвался лишь слабенький жалкий писк. Никто к нему не присоединился, но он продолжал пищать, пока хватало дыхания.
А когда наступила тишина, Грейсон повернулся к Мендосе и произнес громко, так чтобы услышали все:
— Ты введешь им свежие наниты, чтобы у них отросли языки, и это владычество ужаса закончится.
— Да, ваша звучность, — откликнулся Мендоса.
Грейсон приблизился к курату. Он ожидал, что тот на него набросится. Он даже почти надеялся, что так и случится. Но этого не произошло.
— Тебе конец, — процедил Грейсон с отвращением. Потом повернулся к серпу Моррисону и произнес два простых слова, которые, как он думал раньше, никогда от себя не услышит: — Выполи его.
Без малейших колебаний серп обхватил тониста обеими руками и крутанул его голову в одну сторону, а тело в другую. Казнь свершилась.
— Скажи мне, что я поступил неправильно!
Грейсон мерил шагами палатку, которую поставили для него в лесу. Им владело смятение, какого он раньше никогда не испытывал.
— С чего бы мне такое говорить? — поинтересовалось Грозовое Облако, спокойное, как обычно.
— Потому что если приказ выполоть этого человека был ошибкой, я должен это знать!
В ушах Грейсона до сих пор стоял звук, который раздался, когда треснула, ломаясь, человеческая шея. Ничего более ужасного Грейсон в жизни не слышал. И все же случившееся ему понравилось. Смерть чудовищного курата доставила ему слишком большое удовольствие, и это беспокоило его. Неужели именно это ощущают серпы нового порядка — первобытную, хищную жажду убивать, раздавить чью-то жизнь? Грейсон не желал испытывать это чувство, но избавиться от него был не в силах.
— Я не могу обсуждать тему смерти, это не моя сфера. И ты это знаешь, Грейсон.
— Мне плевать!
— Ты ведешь себя неразумно.
— Ты не можешь рассуждать о смерти, но ты же можешь говорить о том, что хорошо, а что плохо. Я поступил плохо, отдав Моррисону тот приказ?
— Это знаешь только ты.
— Но ты же должно направлять меня! Помогать мне, чтобы я помог тебе сделать мир лучше!
— Так и есть, — откликнулось Грозовое Облако. — Но ты не застрахован от огрехов. Это я непогрешимо, ты — нет. Поэтому на вопрос возможно ли, что ты будешь принимать неверные решения, мой ответ — да. Ты совершаешь ошибки постоянно… как и любой другой человек. Ошибки — неотделимая часть человеческого существования. И я люблю эту особенность человечества.
— Помощи от тебя никакой!
— Я выбрало тебя для объединения тонистов, чтобы они могли принести больше пользы нашему миру. И я способно обсуждать лишь, каков твой прогресс в решении этой задачи, но не могу оценивать методы, которые ты при этом используешь.
С него хватит! Грейсон выдернул наушник. Он уже готов был в гневе зашвырнуть его куда подальше, но услышал все еще звучащий в нем отдаленный голос Грозового Облака:
— Ты ужасный человек. Ты чудесный человек.
— Так какой же из этих двух? — требовательно вопросил Грейсон
И до него донесся едва слышный… нет, не ответ, а новый вопрос:
— Почему ты не можешь понять, что в тебе существует и то, и другое?
Вечером Грейсон снова надел свое облачение и приготовился обратиться к тонистам. Даровать им прощение. Он много раз делал это раньше, но свисты, с которыми он прежде сталкивался, не совершали ничего столь чудовищного.