— Товарищ...
— Я те дам «товарищ»! Затюремщик проклятый. Прочь отойди! — услышал в ответ.
Чего хотел Алексей — сам не знал. Отошел снова к стене и приложил к ее камню ухо.
— Куда?! Нельзя! Свисток подам. Не велено! — отогнал его и от стены надзиратель.
Весь день вслушивался Алексей в смутный звон кандалов и уже не мог понять, действительно ли слышит его или это кажется. Внимательно разглядывал стены камеры, стараясь узнать что-нибудь о прежних ее обитателях, но стены были затерты и исцарапаны. Только в одном месте сумел разобрать: «Онька Чумак оказ...» — дальше все было тщательно стерто.
Вечером пришел надзиратель, зажег лампу и опустил прикрепленную к стене койку. Алексей с любопытством разглядывал высокого, словно свитого из одних сухожилий человека с коротко подстриженной бородой. Сросшиеся брови надзирателя были насуплены, все движения его были резки.
«Должно быть, страх нагоняет, — подумал Алексей.
Дверь закрылась, шум смолк. Лежа на койке, Алексей думал о том, как вызовут на допрос и какие обвинения будут ему предъявлять. Нужно с первых же дней дать почувствовать тюремным властям, что нового арестанта не сломишь. Досадовал на скорый арест, настигнувший в самом начале работы. Всего два-три месяца назад стал он профессионалом-революционером и еще не многими делами успел оправдать это звание. Теперь работа только бы должна развернуться. Хотя бы полгода еще... Не заслужил еще он этого «отдыха».
Как будут проходить дни? Пребывание в одиночке, короткие прогулки по небольшому загону, наплывы гнетущей тоски... И так день за днем, неделя за неделей, месяц за месяцем. Придет осень, зима, завоют вьюги — плакальщицы арестантов. И этот их вой будет напоминать об уличном разгуле ветров, о воле, о борьбе. Вспомнил, как Симбирцев рассказывал о своем первом тюремном крещении. Просидел он тогда в одиночке восемь месяцев. Был февраль — месяц метелей. И тогда Федору Павловичу вспомнился вой волков, подходящих ночами к деревне, и он, вторя вьюге и воображаемому волчьему вою, садился на корточки и тоже начинал тихо подвывать. Потом спохватывался, вскакивал, пугаясь своего сумасшествия. «Я с ума схожу... С ума схожу...» — твердил он себе.
Неужели и ему, Алексею, уготовано это? Сумеет ли вынести все? Когда и каким выйдет из тюрьмы? Может быть, это будет его экзамен на «аттестат зрелости» подлинного революционера? Выдержит ли он его?..
И еще вспомнились чьи-то слова: «В чьих глазах начинает угасать ненависть к врагам, тот погибает. Раз сдавшийся — не может быть надежным бойцом».
Перед рассветом Алексей услышал сначала вкрадчивый, осторожный, а потом настойчивый, усиливающийся с каждой минутой стук в стену. Кто-то требовал ответа, и Алексей, сидя на койке, старался понять смысл этого стука. Тюремной азбуки он не знал. Еще в Петербурге советовали ему заняться ее изучением, как-то даже показывали расположение букв по рядам, но день ото дня он откладывал эти уроки. Теперь допущенная оплошность чувствовалась болезненно остро.
Стук замолкал, потом начинался снова. Минут двадцать добивался неизвестный сосед ответа и, убедившись, должно быть, что рядом в камере нет никого, замолчал. Тогда застучал Алексей — сбивчиво, громко — и в ту же минуту услышал ответный размеренный стук.
Как сообщить о себе соседу? Как узнать, кто он? Накипала злоба на собственную беспомощность и бессилие. «А может быть, там шпион?.. Нарочно посажен выпытывать?..» — мелькнула мысль, и она несколько успокоила Алексея. Он упорно навязывал ее себе.
Прошел день, другой, третий. Алексея не допрашивали и не выпускали на прогулки. В камере изучен был каждый вершок. По вечерам слышался стук. Он испытывал терпение. Хотелось курить, и мысль о папироске, о возможности хоть раз затянуться кружила голову. Время словно остановилось.
Только через неделю вызвали его на допрос. Алексей ждал угроз, издевательства, но жандармский полковник встретил его не только вежливо, но почти ласково. Поднялся из-за стола, учтиво наклонил голову, потом втянул ее в плечи и развел руками.
— Понимаете, батенька мой, целую неделю вас продержали, а зря. Совсем зря, оказывается. И моя вина в этом тоже есть, прошу извинить. Садитесь, пожалуйста... Черт знает, как вышло все... Садитесь, садитесь. Сегодня будете на свободе.
Вот уж этого Алексей никак не мог ожидать и даже растерялся. Он приготовился к допросу, готовый выдержать злые, колкие взгляды, а у полковника было добродушное, какое-то домашнее, а не официальное лицо, и так естественно было его смущение. Он суетился, раскладывал на столе какие-то бумаги и, нисколько не задумываясь над своими словами, говорил: