— Возьми, Фома Кузьмич, что хошь делай... Приголубь только...
Дятлов вытер платком запотевший лоб, поднялся и пошел в контору. Кто знает, что будет дальше? Может, выйдет и скажет, что не станет никого набирать. Его сила, его хозяйская воля...
Он возвратился, неся тяжелый мешочек, в котором звякнуло серебро. Неторопливо развязал и, сумрачно оглядев людей, спросил:
— Ну?.. Все, что ль, согласны стали?
— Все, Фома Кузьмич... Все как есть...
— То-то вот...
Дятлов оглядел толпу оттесненных. Много их, не счесть сколько. Громко крикнул:
— Уходите!.. Марш, уходите!.. Больше не нужно... Прогони их, ребята, — кивнул принятым.
И еще через несколько минут, когда зароптавшую толпу лишних отогнали за ворота, к столу потянулись руки принятых, протягивающих свои паспорта.
Грамотные расписывались под договором, а за неграмотных Егор Иванович сам ставил кресты и помечал сбоку фамилии.
Отдав свой паспорт и получив гривенник, взлохмаченный рыжеволосый сутулый мужик сошел с крыльца и, судорожно ощупав свои лохмотья, бестолково засуетился. Дрожащими руками стал шарить по земле. Одна нога у него была в лапте, а другая — в сбившемся набок кожаном опорке.
— Ты чего крутишься там? — окликнул его Дятлов.
— Да как же так?.. Господи... Гривну-то... Гривну... Потерял я ее... — И у мужика на глазах выступили слезы.
— А ты побольше зевай... Дубина стоеросовая... Как фамилия?
— Шишлянников буду... Тихон Шишлянников... — дрожал у мужика голос.
— Выкинь ему паспорт, Егор, — приказал Дятлов. — Мне раззявы не требуются.
— Как же так?.. — взмолился мужик. — И гривну я обронил, и...
— Отстранись, не задерживай... Минаков, прогони его.
Прохор Тишин оказался в числе принятых, а дядю Игната не взяли. Стар уже, немощен.
— Ну и пусть... Ну и пусть... — повторял старик, стоя за воротами. — Спасибо, хоть Прошку определили... Жив теперь будет Прошка, жив...
Он дождался, когда Прохор вышел к нему с зажатым в кулаке гривенником, и в первый раз за долгое время старик увидел на лице у парня улыбку.
— Пойдем, дядь Игнат, накормлю тебя, — сказал Прохор.
— Ты, Прош, это... Не шибко траться ты, Прош...
Прохор распоряжался расчетливо. Взял себе и дяде в обжорном ряду по ломтю мягкого хлеба и по миске горячего пшенного кулеша. На это потратил пятак.
— Вот, Проша, ты и при месте теперь, — успокоенно говорил дядя Игнат. — Проживешь, бог даст... Не зазря пришли с тобой, не зазря... Ночевать просись на заводе. Приткнешься там в уголку и на жилье не потратишься. А потом, дальше, — посмотришь. И рубаху себе новую справишь и портки. А зипун пока мой возьмешь.
— А ты, дядь?
— А я, Прош, в обрат подаваться буду. Покормился — дойду.
Пять копеек оставалось у Прохора. Он хотел три копейки дать дяде, но тот, после раздумий, согласился взять только семик. У заставы они поменялись одеждой. Прохор обрядился в дядин зипун, а тот — в его рубаху из мешковины, успевшую расползтись еще больше. Постояли с минуту, помолчали, глядя один на другого.
— Прощай, Проша...
— Прощай, дядя Игнат...
Завтра в пять часов утра выходить на работу. Ночевать придется там же, под забором, в приямке, а пока Прохору можно хоть на речном бережку посидеть.
Тихо заволакивают сумерки истомленные солнцем дали. На заречном лугу лениво поскрипывает коростель, неслышно течет река. А вон откуда-то доносятся звуки гитары и девичий смех. Это — на лодке. Она выплывает из-за поворота, скрытого густой камышовой зарослью. На лодке сидят две барышни — одна в розовом, другая в голубом платье, и обе в одинаковых соломенных шляпках; один гимназист — в белой рубашке и в небрежно надетом набекрень форменном картузе — сидит на веслах, а другой, с гитарой, — на корме. Барышня в розовом платье опустила в воду руку и сорвала расцветшую белую кувшинку. Она повисла у нее в руке на гибком, как жгут, стебле. Проплыли...
Надвинулся темный вечер, скрыл собой небо, землю и реку...
...Девять верст, половину пути, прошел дядя Игнат, а дальше идти не смог. С каждой минутой усиливалась резь в животе; в потемках не видно было ни зги, а у него перед глазами крутились огненные круги и сыпались огнецветные искры, как на заводском дворе в часы хозяйского веселья, которое он видел сквозь заборную щель. Превозмогая боль и разлившуюся по всему телу слабость, кое-как добрел дядя Игнат до натужно гудящего телеграфного столба, торчавшего у дорожной обочины, и сел на землю, привалившись к столбу спиной. Да и зачем идти? Впереди — темно, позади — темно. Тьма кругом.
Столб неумолчно гудел, и дяде Игнату казалось, что этот гул проникает ему в самые кости и они тоже гудят, гудят...