— Ах, чистоплюй ты чертов! — взорвало Копьева. — Шкура продажная... Смазать, что ли? — подошел он в упор к приказчику и вздернул рукав. — С какой стороны окрестить, выбирай!
— Ты, господин приказчик, не задевай людей. Добром тебе говорят, — угрожающе сказал еще кто-то.
Лисогонов отступил к выходу, крикнул:
— Завтра совсем с завода не выпущу. Христарадники! Рвань!..
Едва успела захлопнуться за ним дверь, как чугунный осколок срезал край косяка и тупо ударился о рыхлую землю.
Красноватым ободком воспаленных век горели глаза. Не разогнуться от длительной работы на корточках, не поднять очугуневшей от усталости головы. А по цеху то и дело разносятся окрики мастера и десятников:
— Чего сидишь истуканом. Эй, долго куришь больно!.. Работай, работай, парень!..
И лишь поздней ночью, когда были залиты чугуном все ряды, Шестов разрешил расходиться по домам.
До утреннего гудка оставалось пять часов. Хочешь — ужинай, хочешь спи, только не промешкай назавтра явиться вовремя. Это завтра уже наступило.
Не до еды, не до дома, — спать, спать. И многие приваливались тут же, в цеху, на землю, прогретую горячими утюгами и сковородками. Только спать...
В эту ночь к заводу, к притихшему городу подошла зима. Чистой снежной пеленой прикрыла она нагрешившую землю, и в это первое утро зимы сторож не пропустил на работу Илью Копьева.
— Хозяин приедет, тогда придешь.
— Почему так?
— Это не наше дело. Мы приказ исполняем... Отходи, отходи, не мешайся.
Зря торопился Копьев, боясь опоздать на работу.
— Ты куда? — останавливали его подходившие к заводу рабочие.
— Каюк, братцы. Похоже, совсем на отдых отпустят.
— За вчерашнее?
— А черт их знает за что... Ну и поговорю же я с хозяином нынче, — скрипнул Копьев зубами. — Ух, и поговорю же!..
В полдень он снова пришел на завод. К тому времени Лисогонов уже доложил приехавшему Дятлову о своей стычке с рабочими, во всем обвинив Копьева.
— Придет — приведи его и сам будь, — распорядился Дятлов.
И вот Копьев стоит перед хозяином в его кабинете.
— Все тебе, Фома Кузьмич, дано, чтобы на всю Россию первейшим заводчиком стать. И почему ты не хочешь этого — удивленье берет.
— То есть, как?.. — опешил от неожиданности Дятлов. — Ты про что это?..
— Удивляюсь, говорю, почему не желаешь, — повторил Копьев. — А все только о Дятлове и говорили бы, как о самом лучшем хозяине. Другие в пример ставили бы — вот, мол, как надо дело вести!
— Ты погоди... ты... — не знал Дятлов, нахмуриться ли ему и оборвать такого непрошеного наставника или заинтересоваться его словами всерьез. А может, действительно путное скажет? Мужик он бывалый, по другим заводам работал и многого насмотрелся. А вдруг! — Ты присядь, — указал Копьеву на стул.
Черт его, этого Копьева, поймет, что у него в глазах: то ли усмешка, то ли, правда, желание подать толковый совет. Держит себя независимо, даже вольно. Ногу на ногу заложил и лаптем покачивает.
— Ну, послушаю... Говори.
— Если б послушал, на руках бы носили тебя, — подхватил Копьев. — Решись, Фома Кузьмич, не прогадаешь, ей-ей!.. Все твои барыши, какие мерещатся, по сравнению с этим — тьфу! — плюнул он себе под ноги.
— Да ты не тяни, — начинал уже раздражаться от нетерпения Дятлов.
Тогда Копьев подался к нему, облокотился рукой на стол и, выделяя каждое слово, будто диктуя, заговорил:
— Все долги и штрафы с рабочих счеркни, это — раз. Выплачивай только деньгами, а талоны похерь, это — два. Плату такую назначь, чтобы каждый мог безбедно прожить, это — три. Для начала хватит, а дальше — больше и сам ты во вкус войдешь, от себя еще много другого придумаешь.
Вспылить, нашуметь на дурака оборванца, взашей его вытолкать — свое достоинство уронить. К тому же, может, он и не такой уж дурак, а, продумав все, нарочно на издевку пустился. Терять ему нечего, когда все потеряно, — дай, мол, напоследок по-своему над хозяином покуражусь.
— Да-а... — протянул Дятлов. — Это, братец мой, мыслю ты подал. — И поднялся из-за стола. — Ну, а пока я обдумывать буду, ты мне должок принеси. Тогда и паспорт получишь. А теперь прощевай.
Не возмутился, не накричал, в свою очередь удивив Копьева, и тот почувствовал себя вдруг растерянным, словно опустошенным.
— А зря, Фома Кузьмич, не хочешь так. Помрешь на тыщах своих, и никто доброго слова не скажет.
— Ладно. Иди, милый, иди. Завещания жди от меня. Может, все тебе откажу.
И подумал: «Сумасшедший, должно. Лучше не связываться».