Тот пожал плечами.
— Что ж тут сказать? Был я до этого один, а теперь... Вон она какая семейка! Радуйся, Георгий Иваныч, и веселись. Еще рот прибавлен.
— Меня можете не считать, — сказал Алексей. — Я вашего хлеба еще не ел и не стану есть.
У Петра Степаныча вздулись жилы на лбу.
— Да где ж ты свой-то добудешь?.. Как жить станешь, ежель не дармоедом?..
Лицо его побагровело.
— Другой бы — если уж случилась беда — сообща б попросил, как обдумать все, а ты что?.. Дерзишь-то ты что же?.. Перед кем свой гонор выказываешь?..
— Может, Алеша, прошение надобно написать? Мы сходим к отцу Анатолию. Он — знакомый нам хорошо, человек рассудительный, — вставила мать.
— Нет.
— Что нет?.. Не поможет?
— Не буду писать ничего. Не хочу.
— А жрать-то ты хочешь? — поднялся Петр Степаныч и, опираясь руками на стол, повторил: — Жрать-то хочешь?
— Нет, и жрать не хочу, — отодвинул Алексей нетронутую чашку чая.
Будто судорогой свело, перекосило лицо старика. Он захватил побольше воздуха и, указывая сыну на дверь, крикнул:
— Вон!..
— Ну, что ж... И уйду, — поднялся Алексей.
— За все... за все, значит?.. За все заботы мои?.. — хрипло выкрикивал старик.
— Сам же на дверь указываешь. Ну и уйду.
— Сей же минутой, чтоб духу не было, — затопал ногами старик.
Старуха обхватила руками голову и раскачивала ее из стороны в сторону, причитая и ахая. Варя, не проронившая за все утро ни слова, сидела по-прежнему молчаливая, потупив глаза.
— Ты понимаешь, понимаешь, Егор?.. Понимаешь?.. — искал Петр Степаныч поддержки у зятя.
Лисогонов отшвырнул котенка, подошедшего потереться о его ногу и ушел из дому. У калитки его поджидала какая-то старуха со своей дочерью.
— Не погневайся, господин Егор Иваныч, не обессудь горемычных, — поклонилась ему старуха. — В дверь войти не посмелились, дозволь туточка вашу милость обеспокоить...
Старуха обращалась к господину приказчику с великой просьбой: устроить дочь на какую-нибудь работу в заводе. Живут они — хлеба досыта не могут поесть. Что можно было продать — все продали, и последние деньги на похороны старика ушли. Хоть ложись да помирай теперь сами. Может, сжалится господин приказчик над их сиротской бедой, к тому же они по соседству живут: за три дома от Брагиных их кильдимка на два окна.
Мать говорила, а дочь молчаливо кланялась, подтверждая своими поклонами каждое слово матери. Лисогонов посмотрел на нее: наверно, не старше двадцати лет. Смуглая, как цыганка, с черными омутами глаз.
— Как зовут? — спросил ее.
— Катеринкой, Егор Иваныч, — поспешила ответить мать, и Катеринка поклонилась снова.
— Немая, что ли?
— Никак нет, разговорчивая... Скажи, Катеринка, чего-нибудь, — подтолкнула ее локтем старуха.
Тогда Катеринка подняла глаза и тихо проговорила:
— Дозвольте мне еще поклониться вам... — и поклонилась глубоким поясным поклоном.
Понравились ее слова Лисогонову, и он сказал:
— Ладно. Поломойкой в контору возьму. Пятнадцать копеек в день. А может, и двадцать, смотря по старательности.
Катеринка ответила на это новым поклоном, а мать прослезилась, но теперь уже от радости.
— Можешь нынче после обеда прийти. Скажешь сторожу, что управляющий велел пропустить.
— Покорно благодарим, Егор Иваныч. Будем о вашем здоровии всю жизнь поминать, — снова кланяясь, обещала старуха.
— Не Егор, а Георгий Иванович я, — сказал Лисогонов и, уходя, повторил Катеринке: — Нынче придешь.
Вот она, первая оплеуха жене! Кончены теперь их супружеские отношения. Эта вот черномазая будет милей, а потом и другие найдутся. И надо будет так сделать, чтобы Варька узнала об этом. Пускай мучается!.. — разжигал Лисогонов свою ненависть, готовый мстить жене за то, что она стала его женой.
...Беда не любит ходить в одиночку. Кликнет другую, третью, и разом навалятся они на чей-нибудь дом, — не отмахнешься от них, не отчураешься.
В полиции пристав стучал кулаком по столу, подкрепляя этим свои угрозы стереть всех Брагиных в порошок. Дал старику строжайший наказ следить за каждым шагом сына, не приваживать к дому никого посторонних, денно и нощно помнить о том, что сын его имел связи с крамольниками и смутьянами, и что ответственность за это ложится также и на него, старика.
— Распишись, что принимаешь его под родительский надзор, — подсунул пристав какую-то бумагу, и Петр Степаныч, не глядя на нее, дрожащей рукой поставил свою корявую подпись. — Каждую неделю будешь докладывать, какого он поведения. Супостаты! Я все ваши козни в один миг пресеку, — в последний раз стукнул пристав кулаком по столу. — Марш отсюда!