— Немой, что ли? — недоумевали рабочие. — Либо глухой?
Прошло несколько дней, и однажды, незадолго до конца смены, постояв около Воскобойникова, формовавшего тендерные буксы, молчун мастер сказал:
— Долго мне ждать-то?..
— Чего? — поднял на него глаза Воскобойников.
Мастер еще больше нахмурился, сильнее засопел трубкой.
— Ждать, говорю, долго буду? — повысил он голос.
— Не пойму, — пожал Воскобойников плечами, действительно не понимая, о чем тот говорил.
Тогда мастер ожесточенно сплюнул и, отходя, проворчал:
— Бестолочь, а не люди...
Вскоре после этого один из десятников собрал около себя группу формовщиков и с укором сказал:
— Обижается Никифор Платоныч... Негоже, ребята, так... Неужто ни у кого догадки нет пригласить его?
Некоторые приняли замечание десятника с большим воодушевлением — самим не терпелось побывать в «Лисабоне». Остальные хотя и поморщились, — обошлись бы завтра и без трактира, — но надо, чтобы мастер видел их там. Но гривенником, конечно, не обойдешься. Не будешь сидеть и смотреть, как он станет опрокидывать стопку за стопкой, поневоле соблазн возьмет.
— Никифор Платоныч, дозвольте нонче вас на угощение пригласить, — в день получки подошли к нему трое формовщиков.
— Это какое угощенье еще? — насупился мастер.
— В «Лисабон». Для знакомства.
— Ознакомимся и без этого.
— Дак... Никифор Платоныч... Со всей душой мы, потому как вы внове у нас... Вот и значит… желательно...
И так и сяк упрашивали мастера, а он все отказывался. Даже слушать ничего не хотел, порываясь уйти, но его удерживали, просили наперебой. И пришлось-таки мастеру внять настойчивым просьбам.
— Ну... так уж и быть... Для начала...
Лиха беда начало. Понравилось мастеру хлебосольство рабочих. Вместо полчасика до полуночи пробыл он в «Лисабоне».
— Недопить — хуже, чем перепить, — убежденно говорил он, и знатоки в этом дружно поддерживали его.
А в следующую субботу мастер уже сам подсказал своим подопечным:
— В «Лисабон», что ли?..
У Никифора Платоныча замашки оказались широкие. Любил он, когда посуде на столе было тесно. Что-нибудь выпьет, другим чем-нибудь запьет, третье — прихлебнет да что-нибудь еще потом и пригубит. Это вот хорошо холодненьким закусить, а вот это — горяченьким; под одну рюмку — посолонее да поострее, а под другую — пожирнее да помясистее. Говорить за столом ему приходилось мало, потому что язык все время занят был на подхвате поднесенного — то на вилке, то на ложке, то в рюмке, а то в стаканчике. Вот уж к кому действительно аппетит приходил во время еды! Словно на целую неделю старался Никифор Платоныч насытиться, пользуясь даровым угощением. Прислуживал ему сам Шибаков, подсказывая то один заказ, то другой.
Известно: хотя и горько вино, а обнесут — того горчее станет. Пришлось по стакану поднести и десятникам. Как и мастеру, им это тоже понравилось, и в следующую получку они, узнав, что рабочие снова пойдут с мастером в «Лисабон», не отходили от него ни на шаг. Поведут его — про них не забудут.
— Это что же? Повинность новая нам? Вон у мастера утроба какая! Стаканом водки да хвостом селедки не ублажишь, а тут еще и десятники... На них, что ли, работаем?.. Надо острастку дать... — говорили формовщики.
Старался, усердствовал Квашнин, чтобы и мастер заметил его и другие десятники видели, как, не хуже их, умеет он управляться. Хотелось скорее и прочнее утвердиться в новой должности хотя и маленького, но все же начальника. Искал повода наложить на кого-нибудь штраф. Первый штраф, записанный им! Это ли не событие в его пришибленной жизни?! До этого все, кому не лень, могли измываться над ним, — теперь есть над кем поизмываться ему. Злой радостью и бессмысленной местью горячило новому десятнику сердце.
У барабана, прикрыв глаза и сжав руками виски, сидел Прохор Тишин. От непрестанного грохота у него болела голова, будто ее, вместе с отливкой, тоже колотило о железные стенки.
— Ты что ж это, спать на работе вздумал?! — тряхнул его за плечо подкравшийся Квашнин.
Прохор вскочил и, превозмогая головную боль, широко раскрытыми глазами смотрел на нового десятника, а тот стоял, раскрасневшись и громко сопя.
— С управляющим не разговаривал, а?.. Он тебе покажет, как спать... Работать не хочешь? — тряс его Квашнин, а потом оттолкнул на груду обработанной барабаном отливки.
Прохор схватил молоток, которым время от времени открывал крышку барабана. Первой мыслью было — размозжить десятнику голову, но хорошо, что эта мысль промелькнула, не задержавшись. Больно дешево погубить себя из-за одного хозяйского холуя. И он отшвырнул молоток.