От глаза Квашнина это не ускользнуло. В упор приблизившись к Тишину, зло усмехнулся:
— Горяч, посмотрю... Только я с тебя этот пыл сгоню живо... Моли бога, что рублевым штрафом нынче отделаешься, а завтра особо за тобой погляжу.
И, забрав молоток, Квашнин прикинул его на руке, словно определяя на вес.
— Придется мастеру показать, чем играешься.
Выходя из обрубной, подумал: «Может, зазря настращал парня?.. Устал, поди... Все устали... — Но тут же озлобленно отогнал эту жалость. — А меня не зазря стращали всю жизнь?.. Не зазря?..» — И задышал отрывисто, запаленно.
Вышел во двор, где его опахнуло холодом. В стороне тускло светился подвешенный у копра фонарь, и послышалось, как гулко ударила сорвавшаяся вниз «баба». Квашнин поежился и от холода и от воспоминаний о том, что еще недавно торчал там у копра, на морозе, накручивая ворот лебедки, и заторопился к теплу литейного цеха.
— Вот, господин мастер, извольте взглянуть, чем обрубщик на меня замахнулся, — с обидой в голосе показал Квашнин молоток.
— Ну так что из того? — пренебрежительно взглянул мастер.
— Я ему замечание сделал, а он...
Мастер снова посмотрел на молоток, потом перевел глаза на новичка-десятника и неожиданно ткнул его кулаком в лицо. У Квашнина потянулась из носа кровь.
— Дурак, — небрежно сказал мастер. — Жаловаться будешь ходить? Учить тебя надо?.. Ну, так учись, как самому расправляться, — и еще сильнее ударил его.
Управляющий Георгий Иванович Лисогонов ввел новый порядок: когда он входил в цех, каждый рабочий должен был, прервав работу, стоя встречать его. Прошел управляющий — продолжай свое дело. Занятые работой формовщики стояли — кто спиной, кто боком к двери. Георгий Иванович остановился около рабочего, заглаживавшего «карасином» оттиск модели.
— Фролка... Фрол... — шептали ему с разных сторон. — Оглянись.
— Чего?.. Где?.. — не понимал тот.
А когда оглянулся, управляющий проходил уже дальше. За непочтительность — штраф. То ли работай, то ли следи, кто войдет...
...Заливали в опоки чугун. Рабочие несли ковши осторожно: того и гляди, ноги себе обожгут, а мастер подгонял окриками:
— Живо чтоб!.. Одна нога здесь, а другая — там... Потянулись, как нищие...
Три формовщика стояли в заднем ряду уже залитых опок и тихо сговаривались.
— Ни хозяина, ни Егорки нет... Проучить можно здорово...
— Сладим. Ничего, что бугай. Обработаем...
Двое вышли из цеха, а третий остался настороже.
Последние кровянистые капли загустевшего чугуна опали с ваграночного желоба. Вагранщик забил лётку глиняной пробкой, вытер рукавом пот со лба.
— Все:— облегченно выдохнул мастер. — Подожди, вместе домой пойдем, — кивнул одному из десятников.
Литейный цех имел в разных концах по двери. Одна вела на передний двор, ближе к конторе; другая — на задний, где копер и складские навесы. Через эту же дверь рабочие бегали по нужде к свалке шлака и других заводских отходов. В тамбур, пристроенный к зиме для тепла, вышел мастер и хотел открыть наружную дверь, как вдруг стоявший до этого настороже формовщик сзади налетел на него и тряпичным кляпом заткнул ему рот. Мигом подскочили еще двое, и не успел мастер опомниться, как его, опутанного веревками, совали в большой рогожный куль. У двери стояла заранее подготовленная тачка. Формовщики взвалили на нее шестипудовый груз, и затарахтела тачка по дороге на свалку. Выбрав место, где погрязнее, рабочие вывалили куль из тачки, откатили ее в сторону и, обогнув корпус литейного цеха, вышли на передний двор.
— Эй, Ефрем! — крикнул один из них сторожу проходной. — На заднем дворе, на свалке, то ли медведь, то ли черт барахтается.
— Сам ты, должно, черт, дурак! — отозвался Ефрем.
— Верное слово. Сходи посмотри.
Ворочается что-то большое, темное на запорошенной снегом свалке. Люди стояли поодаль, тараща удивленные глаза. Присмотрелись получше — ворочается и кряхтит рогожный куль, перекатываясь с боку на бок.
— Стой! Молчи! — скомандовал Ефрем.
В тишине, возникшей на минуту, из куля явственно послышался стон, похожий на человеческий. Сторож Ефрем развязал стянутый хохлом верх и ахнул от изумления. Черней черного вылезал из рогожи Никифор Платоныч Насонов.
— Ха!.. Го!.. Уль-лю-лю!.. Фьи-ить!.. — гоготали, свистели люди, пока мастер Никифор Платоныч Насонов при помощи Ефрема выпутывался из веревок и потом, прикрывшись рукой, в сопровождении того же Ефрема шел к конторе.
Этой ночью нетерпеливый стук в окно разбудил Тимофея Воскобойникова. Он поднялся, пригляделся — Прохор Тишин.