— Уйди... — угрожающе произнесла Пелагея и туже замотала ослабевший на голове платок.
— Хватит, слышь?! Раздурилась! — прикрикнул сразу выведенный из терпения кучер и, захватив ее обеими руками, прижал к себе.
Пелагея уперлась локтем в его грудь, рванулась, но он удерживал ее крепко.
— Добром пусти... На крик закричу. Рожу все раздеру... — и схватила его за бороду.
Кучер оторопел, отпустил ее.
— Счумела, что ль?.. Эва, схватилась...
Пелагея, не ответив, выскочила за дверь.
А ее разыскивали в «Лисабоне». Придя вечером в трактир, Прохор Тишин окинул глазами все столики. Увидел завальщика Нечуева, спросил:
— Польку Квашнину не видал?
— Была вроде.
— Сынишка помер у ней, — сказал Прохор.
— Отмаялся, значит. Уморила, стерва... Ну и бабы же есть, ай-яй-яй... — покачал головой Нечуев, собираясь уходить.
Сидел Прохор, осматривался: знакомых было мало, а среди неизвестных — угадай попробуй — кто маляры? На лбу не написано. Настасья Макеева сказала, что один — пожилой, а другой — молодой. Есть и такие тут, но ведь не крикнешь на весь трактир: «Эй, кто с дятловскими рабочими повстречаться хотел?..» Потаенно надо вести себя, оно дело такое... Молод он, Прохор, не знает, как держать себя в таких случаях. А Тимофей не придет. У него нынче с каким-то смазчиком встреча на станции. Поручил ему, Прохору, выяснить, что это за маляры и чего они хотят.
Сидит Прохор и неторопливо, маленькими глотками пьет пиво, наблюдая за изредка появляющимися новыми посетителями. Хотя и субботний вечер, а народу в трактире немного. Прислушивается к разговорам — одно и то же у всех. Справа — турушинские стеклодувы клянут своего хозяина и установленные им порядки, слева — деповские рабочие костят своего мастера. Приходят люди в трактир, чтобы хоть немного развлечься, душу свою отвести, а все развлечение их в горьких, как водка и пиво, жалобах.
— Сколько ни стучи, кузнец, а своего счастья не выкуешь. В уме от такой жизни все помрачается, — жалуется за ближним столиком угрюмый кузнец.
— Пей, авось полегчает, — советует ему собеседник.
— Когда? От чего?.. Тебе еще можно терпеть. Рассчитают — схватил сумку да, как говорится, в другую деревню на побирушки. Твоей доле позавидовать можно, один ты. А вот был бы сам-шесть, как я, тогда либо в петлю, либо в омут. Что хошь, то и выбирай.
— Пей, все одно кувыркаться, — настойчиво советует ему захмелевший дружок.
— А завтра как?
— Завтра-то?.. — переспросил собеседник и, забыв, о чем спрашивал, дребезжащим голосом затянул:
Обо многом в ожидании маляров передумал Прохор. То улыбался своим мыслям, то хмурился. В голове от пива начинался легкий шумок.
— Еще парочку? — проходя мимо, услужливо осведомился Шибаков.
— Еще, — кивнул Прохор.
— Моментом-с...
Откажись он — трактирщик на дверь укажет, а Прохор решил ждать до конца. Не может быть, чтобы маляры не пришли.
Кузнец, сидевший со своим собутыльником, ударил ладонью по столику и решительно сказал:
— Шабаш! Этот месяц отработаю в чертовой кузне, а потом на дятловский проситься пойду. Там хоть деньги вперед дают и своя лавка есть. А в нашем депе совсем пропадешь.
«Нашел мед», — усмехнулся Прохор.
— Каждый тебя обмануть норовит, — продолжал кузнец свое, — у каждого ты как собака — кому не лень, тот в морду и ткнет.
— А ты отбрехивайся, сам хватай за ноги, — повернулся к нему один из турушинцев.
— Отбрехнешься, как раз... Попробуй слово у нас скажи... — уныло отозвался кузнец. — Чудной ты, Мамырь...
— Иди сюда, послушай лучше, о чем человек рассказывает, — подозвал его стеклодув, но кузнец отмахнулся ото всех рукой и вскоре ушел.
А турушинцы что-то вполголоса обсуждали, сгрудившись около молодого парня. Сидели они поодаль от Прохора, и он не слышал слов, но по всему было видно, что заинтересованы люди рассказом этого парня. Перестали выпивать, слушают. Тогда, забрав свои бутылки, Прохор пересел ближе к ним, заняв место ушедшего кузнеца.
— Летом в прошлом году в Шуе на ткацкой фабрике была забастовка, — рассказывал парень. — Там ткачи требовали уменьшения рабочего дня и после недельной борьбы победили. Лишний час свободного времени отвоевали себе.
Прохор и про маляров и про пиво забыл. Беспокоился только об одном: не заметили бы, что прислушивается, не прогнали бы.
А какой-то старик, — в разговоре Матвеичем его называли, — косо поглядел на него.