Есть у Варвары муж — и нет его. Движется она, дышит, ест, пьет, а душа у нее омертвелая. Иные молодухи после замужества раздобреют, только успевай крючки да пуговицы переставлять, а она бродит тенью по дому похудевшая и осунувшаяся. Кончилась девичья жизнь, и ничто не пришло взамен. Словно в бездонный провал опускают ее, из которого ей не выбраться никогда и не увидеть никакого просвета.
Первое время плакала и, должно быть, уже выплакала все слезы. Теперь сухи глубоко запавшие глаза. Глянет в зеркало — изменившееся чужое лицо. Неужто это она такой стала?
Она.
Если бы не мать, не пошла бы в церковь к заутрене. Трудно было стоять там, пряча от всех глаза. Не молилась. Не до нее богу, а особенно в этот день его торжества. Приятнее богу слушать хвалу, рвущуюся к нему ввысь в песнопении, а не докучливые просьбы какой-то горемычной Варвары. Мало ли разных разнесчастных Варвар на земле?! Да и где тут услышать робкую, шепотливую просьбу незадачливой в счастье молодки, когда бас гривастого дьякона, того и гляди, сокрушит стены храма, но даже и его заглушает громогласно ликующий хор.
— Ты хоть не для себя, Варя, а для-ради праздника нарядись. На лавочке посиди, церковного звона послушай. Грешно в такой праздник печалям предаваться. На то другие дни будут, — сказала мать, когда они разговелись.
И Варя не стала бога гневить. Поправила волосы, выбрала лучшее платье и подумала про сережки: «Надеть ради праздника их?..» Хорошо помнила, где лежали они, но перерыла в комоде все, а сережек найти не могла. Хотела спросить у матери, может, она их переложила куда-нибудь, но мать легла отдохнуть и уже задремала, и Варя не стала ее будить.
Тепло, ласково пригревает весеннее солнце. Ясный и тихий день. Ни облачка в небе, ни ветерка над землей.
И в этой тишине наперебой трезвонят колокола. Бухает самый большой, соборный, трехсотпудовый колокол; гудит, поет в нем медь с серебром.
Варя сидит, слушает звон и старается не думать ни о чем, чтобы не омрачить своими унылыми мыслями светлый праздник. Вспоминает, как год назад, вот так же на пасху, ходила с подружками качаться на качелях и гулять по набережной и как все хорошо тогда было!
Вздохнула грустно, протяжно. А ведь грех так вздыхать, этим тоже бога прогневаешь. И тогда Варя улыбнулась воспоминаниям, улыбнулась своему прошлому. За улыбку-то бог не накажет.
— Здравствуй, Варя. С праздником!
Подняла Варя глаза — перед ней соседка, цыганистая Катеринка, одна из прежних подружек. С детских лет росли на одной улице. Красивая и нарядная Катеринка. В мелких сборках широкая цветастая юбка, на плечах кашемировая турецкая шаль, ноги — в новых, высоких, густо зашнурованных ботинках на изогнутом венском каблучке; в черных, гладко зачесанных волосах — пунцовый бумажный цветок.
— Христос воскрес! — приоткрыла Катеринка в улыбке ровные перламутровые зубы.
— Воистину воскрес, — поднялась Варя и невольно сделала шаг вперед.
И Катеринка шагнула к ней. Похристосовались, улыбнулись одна другой, и у Вари перед глазами блеснули золотые сережки с бирюзовыми камешками, украшавшие уши цыганки. Присмотрелась получше — точь-в-точь такие же сережки, как и ее.
— Отдыхаешь сидишь? — спросила Катеринка. — А я мамашу приходила проведать, как она тут живет без меня.
— А ты... разве ты не с ней вместе? — удивилась Варя.
— Нет. В городе, — не без похвальбы ответила Катеринка. — С полной обстановкой отдельную квартиру сняла. Пригласила бы тебя в гости, да только... — не договорила она и засмеялась.
Знала Варя, что в большой бедности приходилось жить Катеринке, слышала, что подрядилась она на мытье полов в заводской конторе, и никак не чаяла увидеть ее такой расфранченной. А она даже отдельную квартиру снимает теперь?.. Поломойка-то?.. И верилось и не верилось этому.
Но похоже было, что Катеринка не врала. Вон как одеваться-то стала!
Снова посмотрела Варя на сережки в ее ушах.
— Что уставилась так?
— На сережки смотрю.
— А что? — живо заинтересовалась Катеринка.
— На мои похожи очень, вот и смотрю.
— На твои... — раздумчиво произнесла Катеринка и, сощурив глаза, испытующе посмотрела на Варю. — А где твои? Покажи.
— Вот они, — указала на ее уши Варя.
В черных цыганских глазах сверкнули горячие искорки. Положив руки Варе на плечи и смотря на нее в упор, Катеринка спросила:
— А в какой коробочке твои сережки лежали?