— В зелененькой, сундучком.
— Значит, правда, твои, — кивнула Катеринка и засмеялась, будто обрадовалась этому. — Мне Георгий Иваныч их подарил, когда я еще здесь у мамы жила. И коробочка эта тут. Показать?
И, не дожидаясь ответа, побежала к своему дому.
Сбежала. Испугалась, что серьги отнимут. Тем проулком уйдет.
За ней побежать? Ради праздника на всю улицу свару затеять?..
Нет. Варя села опять на скамейку и стала распутывать узелки своей жизни. Распутывались они легко, все концы торчали наружу. Вот почему муж от дома отбился; вот почему не мила жена; вот почему разодета цыганка. Отдельную квартиру в городе для полюбовницы снял.
Раза два-три подкатывал к горлу тугой комок горечи и обиды, но смятения Варя не чувствовала. Пожалуй, была даже довольна, что сразу прояснилась жизнь. И хотя неприглядной стороной показалась она, но зато видна вся. Теперь стыдно было своих прежних слез и тоски, которая мучила в последнее время, — хорошо еще, что чахотку не успела нажить. Брезгливо плюнула на недавние свои стенания и пошла домой. До этого на каждом шагу словно ветром качало ее, а тут шла уверенно, твердо, зная, что теперь делать.
Она уже поднялась на крыльцо, когда прибежавшая Катеринка снова окликнула ее:
— Варя, постой!..
В руке Катеринки была зеленая коробочка-сундучок. Стоя у калитки, она сняла с себя серьги и вместе с коробочкой протянула их Варе.
— Держи... А ему я скажу: хоть я и цыганка, но ворованные подарки мне не нужны. Думала, что он правда в магазине купил. Хоть побожусь, не вру... Плохой он человек, твой Георгий Иваныч. Очень плохой, — передернула Катеринка плечами.
— Твой он теперь, а не мой, — сказала ей Варя.
— Нет, нет, — замахала на нее Катеринка руками. — Не надо... Что ты!.. Избавь бог... Я скажу Фоме Кузьмичу, чтобы он не велел ему близко ко мне подходить... Ты зла на меня не держи. Кроме этих сережек, ничего не дарил, значит, ничего твоего у меня больше нет.
Варя положила коробочку на прежнее место в комоде, ничего не сказала матери и весь день просидела у окна, ожидая мужа. Никогда не ждала его с таким нетерпением, как в этот день. Неужто и сегодня не явится?
Он приехал в сумерках. Кучер остановил Вихря против окон, и Варя видела, как Георгий Иванович вылез из коляски. Мать зажгла лампу в кухне и зажигала в столовой, когда он вошел. Одна нога Георгия Ивановича была по щиколотку в грязи, — сам не помнил, где оступился. Накрахмаленная пикейная грудь белой рубашки — в больших бурых пятнах, — залил вином. На лбу ссадина с запекшейся кровью, — стукнулся о дверной косяк. Но пьяным Георгий Иванович уже не был.
Он взглянул на себя в зеркало и неодобрительно качнул головой.
— Вон ведь как угораздило!.. А все — отец Никодим, греховодник...
Швырнул ботинки к дверям спальни, где стояла жена, приказал:
— Вычисти поживей... Носки и рубашку чистую... Чего вытаращилась? Давно не видала? — насупился он и напомнил: — Живо, сказал!
Варя не потупляла глаз, как всегда. Глядя на мужа, спросила:
— Ты не знаешь, где сережки мои?.. В зеленой коробочке были...
— Нет не знаю, — отчеканил он каждое слово.
— В комоде лежали и... пропали куда-то.
— Братца Алешеньку принимайте почаще, может, и еще что-нибудь потеряется, — язвительно усмехнулся он.
— Неужто Алеша бы смог...
Георгий Иванович снял залитую вином рубашку и швырнул ее Варваре в лицо.
— Дура. Раззява.
Она ушла в спальню, и он подумал, что за чистой рубашкой и носками ему. Тут же она и вернулась, положив на стол зеленую коробочку-сундучок.
— На Алексея хотел свалить?
Георгий Иванович оторопел. Не мерещится ли ему? И не успел он подумать, как эта коробочка снова могла оказаться тут, Варя схватила заляпанный грязью ботинок и со всего маху ударила им мужа по щеке.
— На Алексея свалить?.. — повторила она и ударила снова.
Все это произошло так неожиданно, что он, растерявшись, даже не пытался защищаться. На шум выскочила из кухни мать и не верила своим глаза: дочка мужа бьет! Не диво, если бы он — ее, а то — она, Варюша-горюша, тихоня, смиренница...
— Варя!.. Варь!.. Опамятуйся ты... Ништ можно так?!
— Вон! Сию же минуту вон! — властно указывала Варя мужу на дверь.
Оп хотел приподнять стул, то ли защищаться им, то ли обрушить его на Варвару, а она, не долго думая, схватила горящую лампу и угрожала запустить ею в мужа.
— Ухожу, ухожу, успокойся... — боком продвигался Лисогонов к двери. Смешанная с грязью кровь текла у него по лицу, но он не чувствовал ничего и не сводил с лампы глаз: взбесилась баба, можно всего ожидать. — Но не могу же я босиком... ты пойми...