— В каком блаженном успении, когда убиенный он?! Убиенный!.. Ты таким его богу и представляй. А то ишь чего сказал: во блаженном...
Не отрывая глаз, смотрел Федот Бодягин на сына и, время от времени поправляя попа, подсказывал:
— Убиенный он... Убиенный...
Когда кончилась панихида и двое рабочих хотели накрывать крышкой гроб, Тимофей Воскобойников остановил их. Он поклонился мертвому и сказал:
— Прощай, Федор... Ты своей смертью нашу общую рабочую дружбу сковал. На могиле твоей поклянемся — не допускать измывательства над рабочим людом. Все за одного стоять будем. На силу властей и хозяев — свою рабочую силу выставим, на их козни и ложь — свою рабочую правду. Рабочий народ сумеет постоять за себя, не испугается ни полицейских нагаек, ни хозяйских угроз. Пусть не думают, что нами можно по-всякому помыкать...
Резкий свисток урядника приглушил слова Воскобойникова.
— Замолчать!.. Немедля все прекратить!.. Сидоров, примечай... В серой блузе какой... Задержать!.. — исступленно выкрикивал побагровевший урядник.
Он стоял в отдалении на нижней поперечной плашке массивного дубового креста, торчавшего над чьей-то могилой, одной рукой держался за него, а другой размахивал в воздухе:
— Разойди-ись!..
И, поймав болтавшийся на шнурке свисток, опять пронзительно засвистел.
Завальщик Гаврила Нечуев дернул за руку Воскобойникова, заставив его спуститься с бугра, быстро снял с себя потертый пиджак и накинул ему на плечи.
— Пущай теперь примечают.
Двое других рабочих выдвинулись вперед загородили собой Воскобойникова, а там — еще двое, еще. Не прошло и минуты, как он был уже в гуще толпы.
Полицейские свистели, пробивали себе дорогу локтями, и нелегко им давалось это.
— Где?.. Который?.. Кто говорил?..
На кладбищенской церкви опять лихо затрезвонили молчавшие некоторое время колокола. Они заглушали и стук забиваемых в крышку гроба гвоздей и свистки. Один полицейский, вспотевший и раскрасневшийся, протиснулся к могиле и ошалелыми глазами разыскивал человека в серой блузе. Отец Анкудин посмотрел на него, еще гуще свел свои зеленоватые брови и, рывком сдернув с него фуражку, сунул ее ему в руки. Указывая на свой наперсный крест, строго погрозил пальцем и, дымя кадилом на медленно опускавшийся в могилу гроб, дребезжащим голосом протянул:
— И сотвори ему вечную па-а-мять...
— Вечная па-амять... Вечная па-амять...
Не обращая внимания на полицейского, сначала стоящие поблизости, а за ними и остальные подхватили последние слова отца Анкудина, с которыми Федор Бодягин навсегда уходил от людей.
Под веселый перезвон колоколов закапывали его.
А тем временем, когда полицейские пытались высмотреть человека в серой блузе, в толпе пробирался Алексей
Брагин и то одному, то другому рабочему совал вчетверо сложенные листовки.
— Что это?
— Почитаешь потом.
— А как неграмотный я?..
— Товарищу дашь.
— Эй, парень, нам дай...
— И нам...
Рабочие брали листовки и прятали их — под околыши картузов, под онучи, за пазуху; перемигивались между собой и сговаривались не расходиться с кладбища, чтобы почитать где-нибудь тут в укромном месте.
— Сам-то с дятловского? — спрашивали Алексея турушинцы.
— С дятловского, — отвечал он.
А дятловские думали, что он со стекольного либо с железной дороги.
— Антон, слышь?.. Деповский парень тайные листки раздает, — шептал один другому. — Расстараться бы нам достать.
Люди понимали, что на всех листовок не хватит, и группами примыкали к тем, кто их получил.
У Алексея оставалась одна листовка, и он протянул ее старику.
— Возьми, отец, на память себе. Тут и про твоего Федора сказано.
— Грамотка? — недоуменно посмотрел Федот и виновато помялся. — Темный я, необученный.
— Попросишь кого-нибудь, почитают. Только надежным людям давай.
Спрятал Федот Бодягин эту грамотку на груди и тронулся дальше в путь.
Оживленно было у кладбищенских поселенцев, много гостей пришло к ним и в этот, второй, день пасхи.
— Нет ничего приятней, как гулять по кладбищу. Как вы находите, Клавочка? — говорил филимоновский приказчик дочери трактирщика Шибакова.
— Конечно, если интересные надписи попадаются. Вон там стихами сложено. Пойдемте посмотрим, Яша.
И, держа Яшу за руку, перескакивает Клавочка через вросшие в землю безымянные холмики, упирается грудью в ограду и, щуря глаза, старается прочитать, что написано на дощечке, прикрепленной к кресту.