— И все равно ты — болван, — утверждал полицеймейстер вопреки его разъяснениям.
Еще сам не подозревая того, полицеймейстер нападал на верный след, заинтересовавшись поведением Алексея Брагина. Шел вслепую, но правильно. А когда на другой день к нему явился Лисогонов и рассказал все, что только мог рассказать о своем шурине, у полицеймейстера складывалось уже твердое убеждение, что высланный из Петербурга студент причастен к появлению зловредных листков.
— Значит, насколько я понял вас, господин Лисогонов, при первой же встрече ваш шурин совершенно открыто высказывал... — сделал паузу полицеймейстер, пристально глядя на Лисогонова. — Что высказывал он? Попрошу повторить.
— Что, во-первых, он нисколько не удручен своим столь мизерным теперь положением, а даже, совершенно наоборот, рад ему, потому как увидел истинную цель своей жизни. Как французы говорят, мон плезир, что означает — мое удовольствие... Во-вторых, намерен тут, видите ли, быть как бы светочем, указующим людям правильный путь. Похвалялся, что в Петербурге и в других городах рабочие бунтуют против хозяев и даже... Извините, ваше высокоблагородие, язык затрудняется повторить... потому как неимоверное святотатство...
— Повторите, — разрешил полицеймейстер.
— Даже... даже против самого государь-императора... Я самолично ему заметил тогда, что до нас, слава богу, такие мерзопакости не дошли, а он заявил, что дойдут и сюда... Ну-с, и, в-третьих, о порядках у Фомы Кузьмича на заводе выразил свое недовольство, совершенно не стесняясь меня, управляющего, сидевшего перед ним в своей собственной персоне. Рабочие, как он позволял себе выражаться, свои порядки там наведут. Ну, и все в таком же циничном роде. Их папаша не выдержал и собственноручно указал им в ту же секунду на дверь, а потом тут же в одночасье скончались от непревзойденного сердечного огорчения, так как были родителями такого подлого негодяя или даже мерзавца, можно сказать.
Лисогонов торжествовал. Выдался ему случай свести счеты с Алексеем Брагиным и со всем ненавистным семейством. Последние часы догуливает на свободе бывший студент, а когда упрячут его за решетку, легче будет и с Варварой разделаться. Ждал, когда его высокоблагородие господин полицеймейстер с благодарной улыбкой пожмет ему руку, выражая признательность за столь ценные сообщения.
И полицеймейстер поднял на него глаза. Неторопливо закурив, выпустил колечко дыма и, следя за его полетом, а в то же время и за Лисогоновым, думал: если Дятлов дорожит своим управляющим, то сколько не пожалеет дать за него? Это ведь не чета какому-то Воскобойникову, а правая рука самого хозяина. Или сам господин Лисогонов постарается принять меры, чтобы не была испорчена его репутация?..
— Так, так... — побарабанил полицеймейстер пальцами по столу. — Все, что вы сообщили, господин Лисогонов, заслуживает большого внимания. Но, позвольте спросить, — продолжал полицеймейстер, — как же вы, считая себя верноподданным, до сих пор укрывали политического преступника, зная всю злонамеренность его помыслов? Почему в тот же день не соизволили явиться, чтобы сообщить нам об этом, зная, что данный субъект выслан сюда под надзор полиции?..
Голос полицеймейстера твердел с каждым словом, и в нем были уже явно угрожающие ноты.
— Известно ли вам, что вы тем самым являетесь его соучастником и должны будете разделить участь, которая ожидает вашего родственника? Вы укрывали его и, значит, способствовали всем его противозаконным деяниям. Потрудитесь ответить, милостивый государь, — откинулся полицеймейстер на спинку кресла и не сводил строгих глаз с побледневшего лица своего собеседника, который сидел теперь перед ним ни жив ни мертв.
Теплынь на дворе, и полицеймейстерский кабинет прогрет солнцем, а на Лисогонова веяло таким сибирским холодом, что зуб на зуб не попадал и с головы до ног все тело окатывало леденящими волнами. Не унять дрожи ни в руках, ни в ногах.
— Ваш... высок...
— Да, да, да, — бубнил полицеймейстер, и словно кувалдой по голове Лисогонова били его слова, одно страшнее другого. — Не представляю себе, как вы выйдете из этого положения. Дорого должно обойтись вам все это. Дорого, да.
Искусно умел полицеймейстер пускать колечки дыма. Затянется папиросой, слегка приоткрыв рот, пыхнет — и одно за другим кружатся в воздухе сизые кольца, постепенно растягиваясь и растворяясь, а на смену им вылетают новые — то покрупней, то помельче.
— Я бы на вашем месте, господин Лисогонов, не постоял ни перед чем, чтобы не запятнать своей чести, — несколько смягчил голос полицеймейстер. — Советую подумать, чтобы не кончилось все так печально.