Но едва за ним затворялась дверь, как Федор передразнивал :
— Совокупляйте разум и сладость словесную, наполняйте ими душу, аки в меха воду морскую. Где он морскую воду-то выискал? Разве что Ильмень от распоротых кулей, что везут из сольниц Старой Руссы, солон станет?
Александр прыскал, но тотчас возражал: грешно скоморошничать, на владыке ангельский чин.
— Может, и ты в святые метишь? — гундосил Федор, и оба катались по ковру, хохоча, пока подоспевший дядька не разнимал их.
Часты были в их детстве звериные ловы. Народ сбегался поглазеть на выезд выжлятников со сворой гончих, ловчих с рогатинами, сокольников с кречетами, бившими с лету гоголей, зайцев и тетеревов.
В прибрежных зарослях заливались дрозды; плескался Волхов, синий на заре; вот-вот готовился вспыхнуть первый луч солнца, приподымаясь над гущей лесов. Рано разбуженные княжичи ежились от холодка, покачиваясь на высоких седлах. День перед ними едва приоткрывался. Братьям хотелось от избытка сил пришпорить, но они сызмала были обучены прежде думать о коне, блюсти его, не себя тешить. Шагом миновав прибрежный песок с илом, лишь на лесной просеке пускали лошадей вскачь. К середине дня оба с ног валились от усталости и голода. Дядька почти насильно оттаскивал их от костра, где на вертеле шипела оленятина для загонщиков.
— Сия пища для вас негожа, — возглашал.
— Почему так? — надувался обидой строптивец Федор.
— Летом олени поедают змей, по свидетельству византийца Сифа, и их мясо выделяет дурные соки.
— Федяня, — шептал с сомнением Александр, — чудно это. Взрежем олений потрох, посмотрим, есть там змеиная кожа аль нет?
— А что? — загорался старший. — Давай.
После пристойной трапезы в княжеском дворце дядька усаживал их на низкие стульцы, обитые сукном, читал вирши пиита Романа Сладкопевца:
Александр слушал вполуха, но Федор, за которого отец уже сговаривал черниговскую княжну, впадал в невольную задумчивость.
Жарким днем на занозистом полу играли солнечные пятнышки от оконницы. Александр не осмеливался вытереть испарину со лба: княжичу подобает сидеть смирно, а соленый пот приличен простолюдину. Под мерное звучание строф он уносился детской мечтой в Переяславль. Клещино озеро в его памяти голубело, как цветок, тогда как Ильмень под ветрами всегда сер.
Но отец, наезжая в Новгород, не спрашивал сына, нравится ли ему тут, не скучает ли он? Брови князя Ярослава никогда не разглаживались; погруженный в государственные заботы, он требовал, чтобы сыновья разделяли их.
Александр робел отца и изо всех сил старался казаться умнее своих лет. А Федор вовсе не думал ни о чем подобном, упрямился и куролесил сколько ему вздумается. И однако взгляд старого князя чаще останавливался на нем; говоря с обоими, он обращался к старшему.
Братья сызмала были привязаны друг к другу, разница в один год не мешала им. Тем больнее становилось Александру неравенство в глазах отца. Однажды он набрался смелости и спросил: раз княжить в Новгороде надлежит по обычаю старшему, зачем же здесь жить и ему?
Взгляд отца не выразил удивления. Но стал неодобрителен.
— Рыбу ловить в Клещине озере ты уже умеешь. А княжеской науке нигде, как в Новгороде, не научишься. Пусть новгородичи привыкнут к тебе, пусть полюбят. Меня они и с юна не любили.
Ярослав Всеволодич закусил губу, не то пожалев о вырвавшихся словах, не то вновь ощутив давнюю обиду. Сын потупился.
— Ступай, — махнул рукою отец. И задумчиво добавил ему в спину: — Я тоже не старший сын.
Уроки истории
— Дед ваш Всеволод был и удачлив и рачителен, — поучал дядька. — Полки его пленяли половцев в таком множестве, что полонянку отдавали за ногату, а пленного раба за резану.
И тотчас требовал, чтобы княжичи сосчитали, во сколько раз цена пленных была ниже нынешней, коль ныне за увод раба отдашь пять гривен, а рабы шесть? Оба прилежно считали: гривна равна двадцати ногатам либо пятидесяти резанам. Отсюда раб был дешевле в двести пятьдесят раз, а раба в сто двадцать! Приметливый Александр вспоминал, что на торгу ногата — цена поросенку, а за резану в обжорном ряду получишь лишь кусок стюдню либо малую рыбку на масляном блине. (Князь-отец не велел держать детей в терему, отгораживать от жизни.)
Иногда ночью Яким выводил сонных княжичей под звездный купол. Указывал на Орион.
— Пояс его суть три царя, — журчал монотонный голос. — В библии он назван также звездами Кесиль, что есть «непостоянство», ибо с их появлением начинается осенняя погода.
Александр молчал. От мамушек он слышал, что эта линия звезд называется иначе — Девичьими зорями. Будто жили три сестры-нелюдимки, женихам отказывали, за это им и досталось вечное девство: заря, которой никогда не суждено дождаться солнца.
— Коромысло это, — зевая, бормотал Федор. Его тянуло домой, в постель.
Утром Городище овевалось бодрым речным дыханием: его обтекали оборотные протоки Волховец и Жилотуг, выходящие из Волхова и впадающие в него же.
Александр в детстве все раздумывал о Жилотуге, княжиче, который будто бы утонул здесь во времена оны.
— А ежели я утопну, будет у меня своя речка? — спрашивал у Якима.
Тот дивился странному обороту мыслей дитяти. Затрудняясь ответить сам, донес о том старшему воспитателю. Боярин тотчас пришел. Княжичи забавлялись, катая по полу цветные кубари. Посмотрев молча в дверях на игру, боярин отдал поклон, впервые вглядываясь не в одного Федора — рослого, кудрявого, с полыхающим румянцем, — а и в младшего братца. Беседу повел обиняком.
— Не смертью утверждается слава человека, но делами его, — важно сказал. — И ежели ты, княжич Олекса, спрашивал, за что названа протока именем Жилотуга, сына твоего пращура Словена, то узнай: утонул он, спасая сестру. Протока названа по доброму деянию.
Федор пробормотал, что нечего девчонке соваться в воду, не зная броду, но Александр, до глубины души пораженный рассказом, спросил, как звали Жилотугову сестру? Боярин не смутился, хотя историю эту самолично придумал для пользы воспитания. Кратко ответил, что Ильмерь. По ней названо Ильменское озеро.
Но от следующего вопроса — уже через несколько лет — боярин не отмахнулся выдумкою.
— Ежели славяне, прежде платившие варягам дань, изгнали их и освободились, зачем же снова было звать владеть собою, как речет летопись? И какое дело языкам иным, мери и веси, до русских князей, что и они звали тех варягов?
Федор Данилович скинул куний опашень, уселся на лавку. На столе лежала книга, написанная на пергаменте. Он задумчиво полистал ее. Ответ начал с вопроса. Не кажется ли им, Ярославичам, странным: племена меря и весь — чуждого языка, а города их имеют названия русские? Ведь города как срублены, так и стоят одноименно. Боярин пытливо поглядел на мальчиков. У обоих лица были заинтересованные, живые.
— А это значит, что хоть земля издревле называлась весью и мерей, но славян на ней жило больше, города ставили они. И княжили русские князья, а не мерянские.
— Куда русич придет, там его земля! — пылко воскликнул Федор.
Боярин слегка усмехнулся тонкими губами.
— На все божья воля, княжич. Не одна Русь живет под солнцем. Слыхал про славный город Тмутаракань? Далек он был и отпал от Киева, будто усохший лист, ибо сильны колосья лишь в снопу. Другой пример. Живет бок о бок с Новгородом, в повиновении ему, Ижора, но управляется сама собою, как племя иного корня. Так будет до тех времен, пока союз Руси с Ижорой не упрочится и не станем единой кровью.