— Для Руси в том выгода, а Ижоре? — спросил младший княжич, морща лоб.
И опять боярин подивился про себя быстроте его ума. Ответил степенно:
— Был бы свет мирен, каждый язык держался бы своих пределов. Но Ижору теснят немецкие пришлецы. А за русским щитом она ухоронится. Немцы да свей и ныне тщатся протянуть железную перчатку к новгородским пятинам.
То уж ваша забота, — закончил боярин, снова позабыв об Александре и останавливая взгляд на Федоре, будущем князе. — Для того и призваны были ваши пращуры, чтобы охранить Русь от посягательств.
Свадебные и похоронные звоны
Угрюмый заносчивый черниговский князь Михаил с натугой согласился решить давний спор с Ярославом из-за Новгорода браком детей.
Ефросинью Черниговскую привезли с запозданием. Весна стояла затяжная, ехали возы с поклажей, торили дорогу в мокрых лесах с едва сошедшим снегом. Да и сам Федор вернулся лишь незадолго из мордовского похода. Рубился с неприятелем, управлялся с конем уже наравне со взрослыми.
Ради обычая и чести княжну со всею родней принял на постой новгородский посадник. Жених видел ее до венчания лишь раз: на пиру в Рюриковом городище.
Все те роскошные блюда в жемчужных ободках, гладкие золоченые чары с надписью «кто из нее пье тому на здоровье», серебряные черпальники и турьи рога, которыми братья в детстве любовались, проникнув украдкой в верхнюю залу, теперь были щедро выставлены на парадном столе.
Федор поднес невесте янтарное ожерелье. Девушка приняла не тупясь. Видно, что она была у себя в семье балованным чадом. Взглянула, словно силой померилась. А бравый Федор вдруг залился румянцем, губы его сами собою простодушно раскрылись.
Михаил Черниговский смотрел исподлобья, ревнуя дочь к будущей родне. Смирял себя, понимая выгоду союза, хотя к смирению не привык. Глаза у него уходили под брови, скулы и челюсти бугрились.
Когда бражничанье пошло вовсю, а шум голосов стал перехлестывать и звон гуслей и басовую струну переладца-гудка, младших вывели из-за стола. Федору позволили взять невесту за руку, он повел ее в сад под присмотром мамушек. Александр тоже шел, отступя шага на два. Княжна начала разговор первой. Испытывала жениха, ввернув то греческую фразу из святых отцов, то сказав что-то по-половецки: южная Русь жила с кипчаками тесно, двуязычно. Федор игру подхватил. Не посрамил учителей.
Они шли вначале чинно, едва соприкоснувшись пальцами, но понемногу освоились, весело побежали по дорожкам. Мамушки, перемигнувшись, поотстали. Лишь Александр держался наравне — так ему было любопытно! Ефросинья, которую в семье звали Добродея, Добродеюшка, все больше нравилась ему. Свадьбу должны были играть через три дня, и он уже самолюбиво жалел, что то не его свадьба. «Во всем свете не сыскать такой озорной да веселой!» — думалось ему.
Но венчальная икона с изображением Иакима и Анны оказалась ненужной.
В день свадьбы, когда дружки возле опочивальни будили жениха шутливой песенкой про «жену злообразну, ротасту, челюстасту», им никто не отозвался. Федор лежал в постели мертв.
Его кончина осталась мрачной загадкой. Шептали то про царапину мордовской стрелой с медленным лесным ядом, то про злое колдовство. Отчаяние княгини-матери не знало предела!
Заплаканный Александр шептал над гробом: «Увы мне! Дорогой брат и друг, уже не видать мне более твоего лица, не слыхать твоих речей...»
Едва осталось позади семейное несчастье, как спустя четыре года грянуло всенародное: разорение Ордою Рязани и иных русских городов. А 4 марта 1238 года битва великого князя Юрия при реке Сити, где полегли русские полки. Пока Юрий Всеволодич, по недомыслию не захотевший помочь Рязани, теперь сам метался в поисках рати, оставив столицу, татары подошли к ней вплотную. Напротив Золотых ворот, глаз в глаз, метательная машина плевалась каменными ядрами. Одни попадали в белый камень воротной арки, отбивая осколки, иным случалось угодить в створы, и тогда раздавался густой медный звон, слышимый даже в гаме приступа. С зубчатого верха владимирцы швыряли вниз чем ни попадя: бревнами, камнями, лили смолу. По снежным оскользающим склонам татары упрямо волокли осадные лестницы. Уже в проломе стены стали видны островерхие крыши, извивы владимирских улиц... Стрелы летели сверху и снизу. Цветные халаты густо пятнали снег, лисьи околыши шапок горели язычками пламени, полосатые шатры выросли в одночасье, подобно поганым грибам. Все вокруг было истоптано, поругано, невыносимо, угрозно... Спас Ярое око царил над Русью!
Узнав о смерти сыновей, братьев, племянников, о разорении Владимира, где его жена заживо сгорела, запершись в храме с дочерьми и внуками, князь Юрий воскликнул: «Рад умереть и я. На что мне жизнь?» Израненного Василька Константиновича, племянника великого князя, татары было пощадили, но молодой ростовский князь гордо отверг посулы. «О, глухое царство!» — назвал он их, принимая гибель.
Татары двигались к Новгороду. Лишь за сто верст, у Игнача креста, повернули вспять: начиналась распутица, домоседная пора. Колесные спицы вязли в рыхлых сугробах, под полозьями и копытами снег шлепал водой — ни пройти, ни проехать.
— Точно в Ноевом ковчеге выплыл из глубины огненной, — воскликнул потрясенный Ярослав Всеволодич. Нрав его переменился, отошла кичливость. Сломив гордость, первым из уцелевших князей поехал в Орду. Вернувшись от Батыя, с ярлыком на великое княжение, тотчас отправил младшего сына Константина послом в далекий Каракорум, к великому кагану монгол.
А Александр стал новгородским князем. Обряд «получения стола» был соблюден, хотя по тяжелым временам без пышности. Князь стоял в храме, владыка возложил руки на его голову, новгородцы принесли присягу: «Ты наш князь!» Александр жаловал приближенных в ключники, постельники, конюшие, раздавал золотые кресты, гривны. Бирючи разъезжали по улицам, звали на пир в Городище. На длинные столы обильно подавались мед, мясо, овощ.
Благословляя сына, Ярослав возгласил всенародно:
— Крест будет твоим помощником, а меч твоею грозою!
Наедине с Александром сказал иначе:
— Должно пережить все. Не миновать ни одной скорби человеческой. Выйти, как из реки огненной, опаленным, но не сгоревшим.
Теперь он неусыпно заботился об Александре, как о старшем среди сыновей. Через два года, отбивая от Литвы Смоленск, высмотрел в соседнем Витебске невесту для него.
Родственные связи князей имели в основе выгоду. Юная дочь полоцкого князя Брячислава Александра привлекла внимание не красотою, а тем, что ее старшую сестру выдали за литвина Товтивила, вассала могучего Миндовга, собравшего под свою руку к середине века все литовские земли. Александра жила с родителями уже в Витебске, а в Полоцке осталась изо всей семьи лишь ее сестра. Свояк-литвин мог оказаться теперь полезным великому князю. Александру Брячиславну спешно просватали.
Ничего не зная о женихе, кроме имени, она покорно готовилась к замужеству, заранее полюбив будущую родню и будущий дом: княжеским дочерям положено разлетаться из гнезда по разным сторонам света!
Не знал ничего о невесте и девятнадцатилетний новгородский князь, когда отправлялся по приказу отца в Витебск.
Стоял апрель. Зацвела осина. Напитанная ручейковой водой почва по ночам зябла, но днем быстро отходила. В лесах во множестве вылуплялись из-под лежалых листьев грибные первенцы — сморчки.
Александр Ярославич со свитой прибыл в Витебск за полночь, а на утренней заре вышел на городской вал. Город едва просыпался. На Замковой горе он увидел чью-то легкую фигурку. Ветер обмотал деве расплетшуюся косу вокруг шеи, будто захлестнул шелковым арканом, — такой она стояла перед ним бесконечный миг... Потом руки ее взлетели кверху. Она всплеснула ладошками, ахнула, как засмеялась, резвые ноги под длинным сарафаном понесли ее вверх по дерновым ступеням к терему. «Чья она дочь?» — с перехваченным дыханием подумал Александр Ярославич. Не посадить ли эту зоревую деву впереди седла да и умчать в Новгород без чести, без выгоды, но зато с любовью?! Желание было столь сильно, что он взбежал вслед за нею по косогору, хотя желтый подол, мелькнув малым солнышком, уже скрылся у потаенной калитки. Внезапно перед ним встало увеличенное воображением лицо отца. Каждая морщина на лбу отчетливо видна, взор безжалостно-приказателен, устремлен сквозь непрочный сегодняшний день к дальным далям...