— Коль снаряжение будет доброе, да под твоей рукой, сломим не сломим, а помужествовать можно.
— Э, нет. Либо мы их под корень, либо они нас.
Онфим присел на кабанью шкуру возле княжеской изложницы, задумался с сапогом в руках.
— Ну а ежели веру на латынскую менять, что, к примеру, твой отец скажет? — продолжал князь. — Даст воинский припас, снаряжение? Или проклянет нас?
— Мой-то не проклянет, пожалуй, — с сомнением в голосе проговорил Онфим. — Их дело купецкое, абы выгода да прибыток.
— А сам? В латынца перевернешься?
— Я как ты. Велишь, перевернусь. Ай решил?
— Ничего еще не решил. Задуй светильню, спать пора.
Тяжесть выбора
У русских людей не было кичливого превосходства перед другими народами: душу не разъедала ущемленность самолюбия. Двигала ими во все времена жажда справедливости, достаточно сильная, чтобы не щадить жизни.
Нравственное чувство Александра Невского формировалось вокруг главной идеи времени: убережения Руси. Его особенный характер пробудился рано, продолжая крепнуть от испытания к испытанию.
Понимал ли он в полной мере ответственность своего решения? Тщетно пытаемся мы обозреть путь, который еще не пройден. Лишь отступя на годы и столетия, можно понять, где был у истории горный взлет, а где овражная оступь.
Придя в парадные владычины покои, знакомые ему с детства, князь сказал напрямик:
— Поговорим, отче, о державе. Не один я, но и ты поставлен печься о ней. Богу ведомы тайны сердец человеческих, он зрит грядущее как настоящее. Но можем ли мы, грешные, знать, в чем будущая польза? Жду твоего совета.
Спиридон, еще дюжий и чернобровый, несмотря на постную жизнь, опустил веки в минутном раздумий. Начал осторожно, издалека.
— Премудра пчела и сладостен плод труда ее; им же люди насыщаются и светло веселятся. Так и я насыщаюсь твоих словес, сыне. — Заметив нетерпение, омрачившее лицо князя, прервал: — Не буду убеждать, что отступничество от веры сходно с нашептыванием змия на ухо праотца нашего первозданного Адама, чем и привел того на преступление. Тебя отступником не чту, но радетелем земли Русской. Час суров, жребий тяжек. Верить ли папежным лакомым посулам — сам разочтешь. Сломишь ли Орду с ратью иноплеменников, что придут за добычей, а не ради Руси — и это тебе ведомо более, чем мне. Но что поколеблешь души разбродом, меняя привычный обряд на латынщину, на это укажу. Вспомни упорство язычников, качанье людишек к волхвам чуть не до сего дня. Пращуры твои ставили крест, чтоб собрать вокруг него Русь, утвердить единство всех ее концов. Боюсь, всколеблешь снова землю, и рассыплется она по песчинкам. Больше мне сказать, князь, нечего. Твое дело, твой и ответ.
Спиридон встал, мимолетно благословил Невского и удалился в молельню, неслышно ступая бархатными сапожками, скрытыми длинной рясой.
Лежа в темной опочивальне, Александр размышлял. Прав умный попин, греческая и латынская веры одинаково пришлы для Руси. Не в богословской разности смысл! Ежели Русь воздвигла над собою одно знамя, а Рим другое, не есть ли в этом закладка камней, как в фундамент дома, для будущих свершений? Знаем начала, не знаем концы... Какая судьба нам уготована? Мыслю, что надлежит Руси стать твердыней, а ныне кладем лишь первые камни. Течение времени — мост невидимый; деяния наши — подпоры того моста. Дам сейчас промашку, ошибусь за всю Русь! Как вынести тяготу души? Спас Полуночный, вразуми...
Несколько минут князь лежал, повторяя молитву, вслушиваясь то в шелестение дождя, то в мощное сопение Онфима, спящего у порога. Кликнуть, чтоб вздул огня? Не надо. Мысль пришпорило, она понеслась дальше. Так ли уж велик грех отступничества от греческой веры? Преславная Византия давала множество примеров переменчивости. Гоже ли нам слыть простоватее своей наставницы? Нет, нет... Скользкая дорожка! Истинно латинское лукавство. Может, прав брат Хоробрит, говоря, что русич мыслит не мудрствуя: либо светло, как солнце, либо темнее мглы за предельной, кромешной. А где свет, там и правда. Ах, если б и он мог ухватиться за такую двухцветную простоту! Но есть иные краски, зыбкие, как на рассвете... Встает набатное утро над Русью. Непростое время, и куда от этого денешься?
Пришел на память недавний спор между дядей Святославом и Михаилом Хоробритом. Они с Андреем сидели поначалу безмолвно. Дядя был разобижен утратой великокняжеского стола, мечтал о нем еще с той поры, как воздвигал в своем Юрьеве-Польском дивный собор, на зависть старшим братьям...
Ныне, насупившись, говорил не с новым великим князем Андреем, только что получившим от Батыя ярлык, а с неистовым Хоробритом. На Александра даже не смотрел, сердясь за его уступчивость.
Спор касался недавнего прошлого. Дядя говорил о безумстве становиться поперек движению, раскидывать руки наперерез буре, как рязанцы. Прислушаться бы им в свое время к мирному посольству Орды — ведь без войска пришли, с одною бабой-толмачкой. Коль и было скрыто коварство, то в чем оно у сильного-то? Нет, любезные сыновцы, стою на своем: с Русью татары мыслили поладить миром. И чего обидного, что десятинную дань требовали? А Русь не налагала дань, когда вошла в пределы мордвы, черемисов, в емь и чудь? Повсюду установлено: слабейший платит.
— Срам признать себя слабейшим, не изведав брани! — вскричал Хоробрит.
Александр впервые подал негромкий голос: мол, допрежь того, как в сечу бросаться, умные правители соглядатаев посылают; все, до копья, вызнают. Да и рать соберут с украин.
Дядя подхватил с важностью:
— Поднять меч или нет, надлежит взвесить на весах мудрости.
Хоробрит, непочтительно отмахнувшись, обрушился целиком на старшего брата. (Ах, будь он на его месте, не уступил бы перед лицом Батыя первородства!)
— А не сожжет стыд твоих ланит, пока будешь ветрила по ветру улаживать? Ведь не о купецкой выгоде, не о пользе для мошны идет речь. Об земле, что досталась нам от отчич и дедич. По мне лучше погибнуть, но не посрамить ее доблести! Чтоб и внуки, поминая нас, сказали: то были воистину богатыри русские.
Андрей, бледный от обиды, — беседа велась помимо него, великого князя, — кусая губу, сказал язвительно:
— Что тебе поздняя молва во сырой-то домовине? Да и не помянут добром живущие по нашей милости на пепелище. Что толку, что Рязань и Козельск кровью обмылись, что Москва твоя в головнях? Все одно под Ордой живем и дань ей платим. Токмо не от богачества былого, а от горькой бедности нынешней.
— Пусть мы данники, но не изменники, — отмолвил Хоробрит. — Хоронящийся от бури прав перед своей жизнью: ее сохранил. А Евпатий-рязанец, честно сложив голову, прав будет и через сто лет, и через тыщу.
Александр Ярославич неожиданно поддержал:
— Покорившись Орде по своей воле, бросили бы мы Русь, подобно щепотке соли в котел с кипятком. Вода, может, и осолонится, да Русь сойдет на нет.
Спор запнулся.
Теперь Александр размышлял бессонно: ордынцы враги, да и рыцари не друзья! Рыцарям нужна вечная война, тем они живут. Рыцарское сборище — непокорная упряжка в руках папы. Волки в упряжи не ходят! Волки добычу рыщут, в том их, волчья, жизнь. Пока до монгол дойдут, в Руси завязнут. Много их найдется, родовитых голодранцев, младших сыновей в пропревших плащах. Станут лакомиться каждым посадом, каждой усадьбой. Ни смерда, ни боярина не помилуют... Прибиваться к Западу, будто зверю-одинцу к чужой стае? Нет, погодим. Дедами наказано: хвали заморье, а сам сиди дома... Любопытно, чем бы меня отец надоумил? Или дед Большое Гнездо? Время их утекло невозвратно, Русь стала иной. Не только города построены без прежней затейливости либо вовсе поросли лядиной, но изменились люди. И стоять на водоразделе выпало мне.
Александр Ярославич вертел на пальце ободок перстня с желтым камнем иоакинфом, который, по понятиям княгини Брячиславны, способен усыпить, а также отвести грозу. Однако поздний осенний гром все катался с урчанием по крыше, ветер прогибал слюдяное оконце, а глаза не смеживались.