— Такая Русь сможет пережить лихолетье, как согнутое, но не порубленное дерево.
— Кривое дерево! — воскликнул Андрей скорее с горечью, чем с прежним пылом: поспешный Андрей и сам ныне напоминал надломленный сук.
— Человек ли, народ ли равно несут на себе рубцы жизни. Главное — выжить, — отозвался старший Ярославич.
Оба сокрушенно замолчали. На дворе стояла ночь, рябая от сполохов. Рябиновая — говорят про такие ночи в народе...
Александр Ярославич подъезжал ненастным днем к стольному Владимиру с отяжеленной душой. Ведь Брячиславна ждет добрых вестей о здравии сына Васеньки! А тот не только смещен, но и жестоко наказан отцом. Княжить в Новгород поедет теперь их второй сын Дмитрий.
Умея стискивать собственное сердце, Невский сожалел, что бросит камень в устоявшуюся гладь, нарушит княгинин сердечный уют. Постарев, она не перестала быть привлекательной: выражение черт смягчилось, сделалось ко всему благожелательным. Трудолюбие не давало остудиться теплоте души... Оттягивая встречу, великий князь все реже и реже понукал коня.
Вспаханная нива
Лето 1262 года было долгим и влажным. Когда ударили заморозки, густо повалил снег, деревья оставались зелеными, листья крепко держались на ветвях. «Не гоже, не к добру», — шептались люди.
В ту пору великий князь Александр Ярославич собрался в Орду. Зла было так много вокруг, реки огня текли так густо, что князь, которого уже десяток лет величали старым, вновь сел в седло. Не отсрочки платежам, не милость опальному брату, не себе выгод ехал он искать в многошумный кибиточный Сарай. Забота его была другая. Хотя не оставалось уже давнего, молодого ощущения, что все непременно кончится счастливо. Простоит ли Русь и далее островом? Останется сама собою?
Ладя ночлег в ямской избе, Онфим ворчал:
— Когда же придут времена, чтобы скинуть ярмо?
В избе было сорно. Сквозь оконце едва теплился головешкой лунный серп.
— Еще не нынче, — жестко ответил князь. И добавил с прежним жаром: — Ну как я соберу в согласье города, если братьям протягиваю руку, а нахожу пустоту? Да что! Сыновья, честно порожденные княгиней Брячиславной, и те врозь как волчата смотрят. А смежу глаза, волками станут.
— Что же тогда наши бранные труды, княже?! — вскричал Онфим с гневом и слезами. — Для кого они?
— Для других времен, Онфим, верная душа. Не каждому пахарю дано дождаться жатвы.
— Ну, ино пусть, — без особой убежденности отозвался Онфим. Присоленная ранней сединой прядь низко свесилась, загородив ему лицо. Да и темно стало, оплыл огарок. Не видя друг друга, они не сказали более ни слова.
Берке принял Невского озабоченно. Новый каган Хубилай покинул Каракорум, перенес столицу. Это словно дало сигнал к окончательному распаду империи. Берке уже не взыскивал, когда переяславцы, ударив в набат, в очередной раз прогнали бесермен. Он готовился к войне с ханом Хулагу. Завязывал отношения с арабами и императором Михаилом Палеологом, который овладел Константинополем. От Невского Берке хотел бы получить вспомогательное войско и потому долго держал его в Орде. По временам возобновлялись их странные разговоры.
— Разве над тобою не витает тень смерти? — допытывался Берке. — Что ты о ней мыслишь?
— Рождение зависит от божьего промысла, — отвечал Невский, — но смерть встречаем самолично. Живого можно возвысить и унизить. Перед небытием сила бессильна. Надлежит уйти с земли без сраму.
— Жизнь уважать не за что, ее слишком много, — понял по-своему хан. — Уважения достойна только смерть.
Конечно, говоря так, Берке вовсе не помышлял о собственной близкой кончине: он погиб в персидском походе. Но Невский не хотел ни сам бесполезно гибнуть, ни дать ордынцам русские полки. Покидая Русь, он снарядил сына Дмитрия на Юрьев. С ним пошли брат Ярослав Ярославич, зять Константин, свояк Товтивил Полоцкий. Взяв город, заключили с немцами выгодный мир. Весть, посланная ими в Сарай, порадовала князя.
Месяц за месяцем Александр Ярославич жил в Орде, не позволяя истощаться терпению. Прошел весенний праздник Белого стада и летний, называемый Белым озером, по обилию кумыса. Степь отцвела, пожухли живительные травы. Невский твердил хану:
— Оставь жить Русь по ее разумению. Избавь от излишней алчности давителей-баскаков: пусто место не цветет дарами. А поднимется отчаяние народное — не сдержать его ни моей княжеской, ни твоей ханской руке!
Берке молча слушал, звал на пиры, но внятного ответа не давал. Онфим, сливая по утрам ковш в подставленные князем ладони, недовольно вопрошал:
— Доколе нам тут сидеть, Александр Ярославич?
— Пока не привезу на Русь мира и покоя, — сурово отвечал Невский.
Наконец Берке сказал:
— Будь так. Правь Русью сам. И пока моя казна не понесет ущерба, татарские кони будут пастись вдали от вас. Ты прав, мудрость правителя в том, чтобы народ не утратил сердцевины. Иначе, что останется от него, кроме имени?
Возвращались при осеннем ненастье. Перебарывали встречное течение, подымаясь вверх по Итилю. С неба лило, будто с покатой крыши. Студил ножевой ветер. На лодье Александр Ярославич еще перемогался, но в возок его перенесли уже пластом. В мутном небе неожиданно чисто заблестел серп луны. Онфим с тревогой заглядывал князю в лицо. Тот лежал молча, сосредоточенно. Он не был испуган приближением кончины. Было странно лишь, что настигла его она не в брани, что умирает не от вражеского клинка... Но на кого оставляет он Русь? Опустело Ярославлево гнездо. Погиб Хоробрит в битве с литвинами. Смежил глаза усердный Константин. Андрей сломлен. Ярослав переменчив. Мизинный братец Василий с детства рос круглым сиротой. Виноват, что оставлял его в Костроме без братнего наставления, без суровой выучки. Своеволен, дик. Теперь уже не исправить. Крепче других Борис Ростовский, но сыновцу стол не откажешь: не перстень, чтобы снять с руки. Духовник опять укоряет: отринь мирское, думай о душе. Разве душа его отделима от Руси?! Поздно. Вышел пахарь до света, о́рал без отдыха. Ночь настала. Нива вспахана...
Александр Ярославич уже не открывал глаз, и то, что въехали в монастырское пристанище, узнал лишь по застучавшим колесам — подъезд был выложен тесаными плахами. Робко, как-то по-птичьи, отбивал монастырский колокол часовые четверти. В крытом возке не было видно рано стемневшего снегового дня.
Внесенный в горницу князь с трудом разлепил горячие губы:
— Не сокрушайте мне сердце жалостью...
Теперь он лежал под одеялом, сшитым из куниц. Хоть и слабо, но пахло от него зверем, лесом, вольной волюшкой. Низкие потолки нагнетали печное тепло. Сбрасывая одеяло, князь отдалял от себя звериный запах, погружался в постылый избяной, начинал задыхаться. Ему подносили серебряный ковш — испить. Он видел руки, но кто подносил — не знал. Сознание уплывало, смутно клубились обрывки давних воспоминаний. Человеку невозможно поверить, что он таков, каким его делает время. Внутренними глазами он видит себя по-другому.
Однажды он глядел в жаркое пространство, ловя ускользающий луч лампады, разрезавший горницу пополам. По одну сторону был он сам да еще руки, протянувшие ковш. По другую — ближние люди, что, не расставаясь с ним, несли печальную стражу. Князь прошептал странные слова о зеленом косогоре над рекою Витьбою.
— Закатилась, как солнышко... И не искал пропажу...
Чуть окрепшим голосом позвал:
— Есть тут кто родом витьбич?
— Я, отец мой, я, свет-князюшко, витьбянка. За княгинюшкой твоею тронулась следом, брачную кашу вам варила, детушек твоих баюкала.
Голос был тих, надтреснут, но мил, доброжелателен. Он силился разглядеть вдали, а лицо возникло совсем рядом. Руки горестно обхватили щеки. Глаза, полные слез, смотрели милосердно и ласково.