И так-то вот раз открываю я дверь на балкон, чтоб пшена петуху посыпать, как вдруг, откуда ни возьмись, какая-то кирпичина — порх на балкон, хрясь моего петуха по кумполу! Он аж и пикнуть не успел, без этого кувырнулся.
Но я успел углядеть, с какой стороны та кирпичина взялась: аккурат с соседнего балкона. Но только и не кирпичиной она оказалась, а наоборот — книгою, слишком тяжелой для петуха книгою.
Занегодовал я от недоумения, надел штаны — и к соседу, к Сидорову.
А он уж и сам на пороге и говорит:
— Здравствуйте.
— А вот привет! — отвечаю.
— Кажется, — говорит, — к вам моя книжка попала на балкон. По ошибке.
— По башке! — поправляю я его. — А не по ошибке.
— Извините, — притворяется он, — не понял.
Ну, тогда я веду его на балкон и говорю:
— Глядите!
И тогда он делает вид, что обрадовался. Хватает свою метательную книгу и мне под нос сует.
— Вот! — говорит. — Правильно! — говорит. — Вот они повести Иванова-Гонобобеля!
Отнял я у него книгу, и хорошо еще Петька мой при этом очухался, а то бы…
— Вы, — спрашиваю, — зачем на птицу покусились?!
— Прошу прощения, — юлит Сидоров, — но это вышло совершенно ненароком. Я ее перелистывал, понимаете ли…
— Не буду понимать! — говорю. — И так давно вижу, как вы меня со своего балкона недолюбливаете. И других тоже. Вон даже растениями от всех укрылись.
— Ошибаетесь, — перечит Сидоров. — Я потому декоративную зелень вырастил, что привык работать на балконе, на свежем воздухе.
— Интересуюсь знать, — спрашиваю, — что же это за работа за такая?
— Я критик. А у вас, извините, постоянно хлопает крыльями петух и, кукарекая, отвлекает меня от работы. Ну скажите, зачем вам петух?
— Ага! — говорю. — Значит, сознаетесь, что специально хотели его уконтропупить?! Вот… Вот видите, как он сейчас кукарекнул. Разве по-петушиному? «Реку-ку» какое-то!
— Отдайте книгу! — заявляет он. — Мне нужно идти работать!
— Ишь ты! — говорю. — А если мой петух от Иванова вашего Гонобобеля идиотом стал?
— Боже мой! — Это он. — Вы что, серьезно?
А я ему.
— Богу, — объясняю, — богово, а Сидорову — Сидорово! Вот!
И всерьез показываю ему свой кукиш. Фигу, можно сказать.
И тут он, граждане, так раскудахтался, руками, как пропеллерами, замахал…
— Глупо! — кричит глупо. — Не трогайте меня! — кричит. — Я вам не писатель, — кричит, — а вы мне не редактор!
— Так-то оно так, — отвечаю. — Ни вы, ни я — не они, а червонец все равно — с вас.
Чего он дальше нашумел, я рассказывать не буду. Не хочется, и не понял я кое-чего. Понял я только, что он заявит на меня куда надо и тогда я с моим петухом хлебну горя.
После чего бухнул дверью, не дав десятки и сам оставшись без Иванова, можно сказать, Гонобобеля.
Так что я теперь категорически согласен с газетами, в которых так прямо и указывают: «Порою наши критики рубят сплеча…» Это, граждане, более чем так.
ПОСЛЕ ДОЖДИКА, В ЧЕТВЕРГ
Жил-был человек по фамилии Въюбкин. Ну, конечно, он не так чтобы очень уж там жил-был: при такой фамилии, сами понимаете, не до житья-бытья.
— Как, как? — обрадованно переспрашивали, знакомясь с ним, те, что поневоспитаннее.
А те, что повоспитаннее, тут же проявляли свою воспитан-нос-ь. Они говорили, потупившись, деликатно и изысканно просто. Очень, они говорили, приятно.
Въюбкину давно бы сменить фамилию, да слишком уж он был какой-то гордый. И плюс еще (а может, минус) какой-то стеснительный. Он изо всех сил стеснялся своей гордости, но чтобы искоренить что-нибудь в себе, на это ему никогда не хватало терпения.
В общем, Въюбкин был человеком сложным. С комплексами. С целым комплексом комплексов. Он даже кофе не пил вместе со всеми сотрудниками отдела, хотя на кофеварку «скинулся» вместе со всеми сотрудниками отдела.
Поначалу он, правда, выпил чашечку, потому что устыдился откалываться от коллектива. Но от черного кофе у него, как всегда, заныл желудок, и Въюбкин сообщил об этом окружающим, которые чак раз позатихали тогда в ожидании свежей темы для разговора.
Первым проявил свой интерес к желудочной боли Николай Иванович — самый опытный сотрудник отдела. Он спросил Въюбкина:
— А тошнота при этом бывает?
Въюбкин ответил, что бывает. Хотел еще добавить, что у него порой и на душе бывает тошно, но смолчал. «Подумают еще, будто я острю!» — подумал он.