— Сарасвати!.. — воскликнул он и обернулся.
Слова замерли у него на устах; она спала. Ему не хотелось будить ее; она была великолепна, когда спала, и каждый раз она просыпалась еще более прекрасной, отдохнувшей, готовой к новой любовной игре. Наблюдая за ней, спящей после обеда, он воображал, что владеет ею целиком, что она наконец перестала быть Индией, а стала просто женщиной, его женщиной.
Скоро Сарасвати проснется и успокоит его, объяснит ему это явление. Он опасался, что оно предвещает нечто такое, что убило раджу и алхимика. Тревога опять проснулась в его душе. Он чего-то никак не мог осознать; природа и люди готовились к родам, они должны были родить трагедию, катаклизм, или возродиться, кто знает!
Наконец она проснулась.
— Озеро, — пробормотал он, взял ее на руки и поднес в сад. — Озеро… Его больше нет…
И вытаращил глаза. Озеро вернулось. Правда, только наполовину. Перед его взором, подталкиваемые порывами ветра, плыли огромные зеленые пучки стеблей, захваченные было растениями лодки освободились из плена и покачивались на волнах.
— Водяные гиацинты, — улыбнулась Сарасвати. — Водяные гиацинты! Ты же видишь, мир постоянно изменяется, поэтому мы должны ловить мгновения счастья, пока они не миновали.
Дождь усилился, и за минуту они вымокли до нитки. Смеясь, они вернулись в комнату.
— Ты простудишься! — сказал он, снимая с нее одежду.
— Ты тоже…
Она расстегнула его пояс.
— Музыканты!
Те начали очередную рагу. Один из них играл на тамбурине, который звучал как весьма сдержанный остинатный бас, мягко навязывавший вине и двоим влюбленным тональность мелодии, впечатывая ее в их души. Рага, думал Мадек, рага, что означает «стремление», «цвет», «страсть», — все это одновременно. Рага: музыка расцвечивает мою душу и мое тело, и ее душу и тело тоже.
— Нада Брахма, — пояснила Сарасвати после того, как они завершили любовную игру, и потребовала сыграть другую мелодию, шанта разу, воплощающую мир, спокойствие и отдохновение. — Нада Брахма, звук есть Бог! Звук, как и любовь, позволяет достигнуть божественного счастья. Даже когда мы страдаем, потому что возлюбленного нет рядом, когда наша душа исполнена ностальгии, когда мы полны шрингары! Знаешь, как мне было грустно, когда ты уехал патрулировать дороги? Шрингара, раза ади, — это первое из чувств, которые передает музыка, первое, потому что любовь есть изначальная сила.
О музыке она могла говорить часами.
— Я ни разу больше не видел, как ты танцуешь, — перебил он ее.
— Я уже давно не танцую, — в голосе ее звучала печаль.
Он хотел было сказать: «Станцуй, станцуй для меня, станцуй еще раз», но подумал, что времена изменились, и ее внезапная грусть удивила его. Она опять отдалялась от него; это было в первый раз с тех пор, как они приехали во дворец на озере. Она, должно быть, почувствовала его тайное желание, потому что сразу же стала оправдываться:
— Я не танцую с тех пор, как умерли дети… Близнецы. Моя сила теперь не в этом, она другая. И потом, не надо больше думать о Годхе, не думай ни о чем… Дай мне наргиле.
Она долго курила, время от времени протягивала трубку ему; их губы встретились.
— Любовь сама по себе — это танец, Мадек. И она для двоих.
— Я знаю.
— Я любила тебя уже тогда, когда ты уезжал от нас. Ты сидел тогда на коне, на чистокровном скакуне, которого тебе подарили…
Она старательно избегала произносить имя Бхавани. Но он все равно был рядом. Чтобы избавиться от воспоминания о нем, Мадек положил руку ей на живот, отвел наргиле. Она засмеялась. И он понял, что никогда не видел ее открытой, понятной, находящейся рядом и что даже в это мгновение часть владычицы Годха ему недоступна, он не будет обладать ею, даже если она будет всегда позволять ему прикасаться к себе так, как сейчас, и даже больше.
— Ты был так хорош, так благородно выглядел на этом нервном коне, — продолжала она. — Он покорился тебе, едва ты прыгнул в седло. На такое способны только благородные люди, только благородные!
Она опять протянула ему наргиле, но он отказался.
— Мне хочется спать…
— Спи. Но дай мне еще раз посмотреть в твои глаза! Они такие светлые. Я гляжу в них как в воду, как в реку.
— Вода… Вода поднимается, — пробормотал Мадек, закрыв глаза, и заснул.
Дождь баюкал их всю ночь; он не прекратился и утром. Весь день они прождали, не будет ли просвета в темном свинцовом небе. Время теперь текло медленно. Любовные игры утомили их. Они насытились друг другом. Особенно Сарасвати. Она снова скучала по суматохе дворца, по маленьким радостям от упоения властью. Дождь утих, когда солнце почти зашло за горизонт. Они подошли к окну и устремили взоры в сторону северных гор. У обоих сдавило дыхание. С развевающимися на ветру знаменами по долине двигалось огромное войско. Там было все: и всадники, и пушки, и боевые слоны. Там были все, и самым худшим было то, что эта огромная змея, вынырнувшая из-за туманной завесы, была красного цвета, ужасающе красного. Голова ее уже почти достигла ворот города, а тело все еще продолжало спускаться с гор.
— Англичане, — прошептал Мадек.
— Англичане, — повторила Сарасвати и сжала его руку. — Англичане!
— Англичане!
Он подумал, что сейчас она добавит: «Дхарма!» — и бросится в его объятия, но нет. Она стояла прямо, вся сжавшаяся, взгляд ее стал ужасающе диким и жестоким. Ему показалось, что в нее вселился бес.
— Сарасвати!
И тут раздался гром. Это не был грохот пушек, это не были грозовые раскаты; вокруг них, под их ногами, над их головами, — все затряслось. Между тучами показалось красное солнце.
— Смотри! — крикнул Мадек.
Она даже не вздрогнула. Она смотрела на происходящее спокойно и равнодушно, и только теперь сказала:
— Дхарма!
Земля снова задрожала, еще сильнее, чем в первый раз.
— Дхарма…
Река Годха вышла из берегов и бурлящим потоком покатилась по долине, сметая на своем пути колонны людей и пушки, как легкие соломинки. После этого огромная волна обрушилась на Годх, и он исчез из глаз под раскаты грома за вновь появившимися тучами, которые поглотили вечернее солнце.
— Крепость выдержит, — уверенно проговорила она.
— Надо ехать, — сказал Мадек.
— Нет. Наступает ночь. Земля может задрожать еще раз, и дождь усилится.
— Но здесь…
— Здесь мы в безопасности. Сюда вода не дойдет. Крепость устоит! А шакалы-фиранги в красных камзолах пусть побарахтаются в грязи! Они уже достаточно наказаны.
— А Годх?
— В Годхе такое уже бывало. Его народ несколько раз предавали смерти. Дхарма! Это муссон.
Земля под ними подрагивала.
— Не только муссон, — заметил Мадек. — Землетрясение.
— Дхарма! Что поделаешь? Я же не могу остановить воду и успокоить землю. Крепость в безопасности. Чего же ты еще хочешь? Этот город долго был счастлив. Для возрождения ему требуется пройти через несчастье. Этот удар нанесла Кали, и Кали права.
В комнату вбежали испуганные слуги.
— Все в порядке, — сказала им Сарасвати. — Приготовьте нам поесть. Ступайте.
Они поклонились и поспешили выполнять приказание. Тем временем Сарасвати задержала одну из служанок, старую, морщинистую женщину, которая обычно подавала блюда, и что-то ей шепнула.
— Что ты ей сказала? — крикнул Мадек.
— Я отдаю указания насчет ужина, — ответила Сарасвати.