Он думает собраться ночью и сбежать из дома. Ловит себя на мысли, что только и думать может: сходить к Тиму в гости, остаться до последнего, даже если гонят, и добиться хоть чего-то после педсовета, хотя бы вернуть часть того, что вдруг исчезло — и оказалось осязаемым.
Как это работает? Жил же раньше, не беспокоился ни о каком Тимофее, даже не представлял, что он существует. А теперь нет минуты, чтобы не вспомнить: где-то грустит старшеклассник Тим — и у него расходится молния, потерялись ключи, пошла носом кровь… или… Стах пытается вытолкнуть сцену с грязью из головы — и не может.
III
Днем тридцать первого на пороге появляется парочка Серегиных корешей. Без него: он собирается и носится по квартирам в поисках вчерашнего дня. Они взаимно ненавидят Стаха. Война друга когда-то давно стала их личной войной.
Они перестают шутить и уставляются. Только один скалит зубы. Стах жалеет, что выбрался на кухню именно в этот момент. Он чувствует тошноту. Хочется сжечь квартиру. Сразу. С ними со всеми. Или обматерить их. Или полезть на них с топором.
Стах в меру адекватен и воспитан хорошо: он отмирает и проходит мимо.
Серега выбегает в коридор и что-то укладывает в сумку, снова уносится. А потом…
— Серег, мне бы попить.
— Зайди в кухню, попроси любовницу бати.
И Стах леденеет: мать в ванной занята стиркой. Он поворачивается спиной к кухонной тумбе, отводит руки назад, опираясь на столешницу ладонями. Сверлит взглядом непрошеного гостя.
— Привет, Сташка. Где мамка твоя?
Молчит.
— Не ответишь? — смеется. — Ладно. Водички нальешь?
Такая большая квартира, так много народа, а в момент, когда оставаться один хочешь меньше всего, ты остаешься. Стах не моргает. Он слишком напряжен: воздух входит и выходит туже обычного. Он отслеживает каждое действие, словно оно представляет угрозу.
— Я сам. Ты не возражаешь?.. Только за ножи не хватайся.
Хватается. Выставляет перед собой, склоняет вбок голову, говорит ровно:
— Надеюсь, ты сдохнешь от жажды.
— Блин, рыжик, — смеется. — Ну это же несерьезно.
Стах кривит лицо в злой усмешке.
— Проверь.
Не рискует. Или не успевает рискнуть, потому что входит мать, вытирая руки полотенцем. Отодвигает пришельца, охает на сына:
— Аристаша, что это ты такое делаешь? Господи помилуй, положи нож, — и вырывает сама из рук, потому что он не разжимает пальцы. Оборачивается в ужасе: — Что ты хочешь?!
— Воды. Просто воды попросил. Пересохло в горле.
— Господи… Аристаша, что же это…
Он отворачивается. Пока мать суетится, наливает, он сжимает руки в замок, потому что они трясутся, как у закоренелого алкоголика. Пришелец выпивает, благодарит, пристально смотрит на Стаха, улыбается.
— Ты с нами не хочешь?
Стах не может выдавить из себя тысячи направлений и оскорблений, которые роятся в этот момент в голове. Пришелец уходит ни с чем, бросая легкое:
— Ну ладно.
— Аристаша… что это такое? Зачем ты с ножом стоял?
— За что ты меня родила вообще? — усмехается. — В этой семье.
— Стах… Ради бога…
Он уходит в свою комнату раньше, чем она продолжит, хотя знает, что от нотаций уже не спасется.
IV
Жестокость умеет обжиться. А как обживется, ее не выдворишь. Она нашепчет: доломать. Без задней мысли. Вообще без мысли. Потому что мысль рождается в одиночестве, а жестокость — в обществе. Объект травли уже не субъект.
Стах знает, что это значит — когда все, что подвластно телу, только дыхание.
Его с Тимом роднит ужас и бездействие, и бессилие. У них в памяти полно моментов, о которых не то что говорить, вспоминать не принято.
И если Тим хоть немного похож на Стаха, меньше всего на свете он хотел бы, чтобы кто-то, с кем он чувствует себя равным, видел и знал. И если Тим хоть немного похож на Стаха, он ни за что не расскажет никому из взрослых. Потому что взрослые ничего не решат.
Вечером Стах уходит. У него есть незаконченное в этом году, очень важное дело. Он больше не хочет откладывать, он больше не хочет жить в режиме ожидания, запасаясь терпением, потому что, если бездействовать, Тима можно вообще потерять.
Мать ловит Стаха в коридоре одетым.
— Куда это ты собрался? Что это такое ты выдумал? На ночь глядя?
— Семь вечера. Пройдусь.
— Аристаша!..
Он хлопает дверью.
========== Глава 26. Имена одиночества ==========
I
Стах звонит в дверь и замирает в каком-то полуистерическом припадке. Со свихнувшимся пульсом. Это от того, наверное, что Тим непредсказуемый — и не всегда в хорошем смысле слова. Он может закрыть перед носом дверь или сказать, что все кончено, как-нибудь так, чтобы Стах не попытался — возразить.
Он цокает и звонит еще. А если Тим где-то в гостях? Вдруг никого нет? Стах не хочет возвращаться домой — во-первых, ни с чем, во-вторых, в целом — возвращаться. Ему даже кажется, что он ушел — надолго.
Наконец, дверь открывается. Немного, на щель. Тим смотрит на Стаха непроницаемо. Тот достает на свет оранжевый брелок и, всучив, прячет руку обратно в карман.
— Это… на твои ключи. Чтобы больше не терялись. Я обещал. Думал отдать… до того, как…
Стах застывает, и дверь немного шире отворяется: Тим ее отпускает, щупает пальцами пушистую птицу с виноватым притихшим видом. И Стаха почти прорывает всеми последними неделями:
— До того, как что?..
Тим поднимает взгляд, прижимает к горлу руку, как будто оно болит. Стах отворачивается и ковыряет треснувший бетон носком ботинка. Говорит:
— Я тебе пытался писать, но у меня не вышло. Без фигни. Даже не знаю, как к тебе обратиться. Друг, не друг, так…
В подъезде голос становится какой-то до одури громкий, с дурацким эхом. Стоишь, как на площади, и изливаешь душу… Так себе номер.
— Тебя оставили? Ты так и не сказал, — пытается — тщетно. Усмехается на тишину: — И не скажешь? Ладно. Здорово. Класс. С наступающим.
Стах сбегает по лестнице с чувством, что колено разрезали скальпелем — и оно сейчас вывалится наружу, и нога сложится, как треснувшая пополам палка. Никогда такого не ощущал во время ссор с кем бы то ни было. Тим, блин, во всех отношениях особенный. Чтоб ему пусто было.
— Оставили… — тихий голос падает откуда-то сверху.
Стах оборачивается на лестнице. Смотрит снизу вверх несколько секунд.
Тим не смотрит.
Стах медленно поднимается обратно, опять замирает у двери. Вроде и не открытой, вроде и не закрытой. Гонят, не гонят — разобрать не может. В подвешенном состоянии он ждет приговора, но приговора не наступает.
— Котофей?..
Не отзывается. Гладит пальцами птицу. Стах, когда увидел ее в магазине, представлял, что заявится с ней и спросит: «Похож? Просто одно лицо. Она рыжая — и ей кранты. Можешь ее повесить тоже. Не на доске почета. На ключи». И потому, что Стах себя с ней отождествляет, он делает шаг ближе, как будто…
— А я понял. Почему «не подходить». И все равно подхожу.
Тим тянет уголок губ, болезненно: