— Ты глухой?.. — и, хотя понимает вопрос, продолжает играть в эту тупую постановку — конца, который никак не может наступить.
— Что ты делаешь, Арис?..
Стах переносит вес на здоровую ногу, скрещивает на груди руки. Щурится на Тима, предлагает:
— Подумай.
Тим поджимает губы. Комкает лист. Расслабляет пальцы, выпускает. Подрывается, грохоча стулом, забирает рюкзак и выходит.
Стах следит за ним несколько секунд, пока не теряет из вида. Падает на стул и морщится, обхватывая рукой колено. Убеждает себя, что глаза слезятся от физической боли.
XII
Стах идет следом по улице. Тим в десяти метрах. Тим в тысяче километрах. Тим проваливается в бесконечность — так до него далеко.
Нужно два слова. Можно три. Можно четыре — вставить Тимово «кажется». Чтобы признаться. Чтобы Тим больше не гадал, какого черта он делает. Ему нужно еще три слова, чтобы оправдаться бессилием, чтобы защититься бездействием, чтобы донести — что он просто боится.
Все это уместится в короткие две фразы: «Ты мне, кажется, нравишься» и «Я не могу». Но, помимо слов, ему еще нужно наскрести в себе храбрости. Храбрости, чтобы отрезать — как есть, а не замалчивать.
Правда в том, что замалчивать легче.
========== Глава 38. Посещение дурдома ==========
I
«Он не придет», — говорит матери Стах. Сначала молчит на расспросы, потом отвечает: поссорились. Как будто это «поссорились» может хоть что-то вместить. «Он не придет», — говорит себе Стах. И смотрит на часы.
Тим гордый. Тим упрямый. Тим обидчивый. Он не придет.
Стах хотел поставить точку? Поставил. На что он теперь надеется? Пусть возьмет себя в руки.
II
Но в пять часов домофон оживает. Стах подскакивает, как ошпаренный. Несется в коридор и думает: вот будет забавно, если там какой-нибудь шутник, сантехник, почтальон, мало ли кто — вот будет забавно! Стах выдыхает после спринта и хватает трубку:
— Слушаю.
— Арис?..
Все. Это он. Можно даже не продолжать.
— Заходи, Котофей, восьмой этаж, — и тон такой, как будто ничего между ними не случилось, как будто у них все хорошо.
— Вы же поссорились? — спрашивает мать, когда он зажимает кнопку.
Зря Стах ей рассказал. Теперь начнется…
II
И начинается, едва Тим входит. Потому что мать его встречает даже активнее, чем Стах: тот маячит где-то на заднем фоне.
— Тимофей, здравствуйте! — она тянет ему руку еще с порога, еще в дверях, едва он подходит ближе.
Он теряется, что эту руку, женскую, изящную, нужно пожать и берет осторожно, едва сдавливая пальцами, и смотрит во все глаза — на такую же рыжую, как Стах, женщину, с тугой прической, в аляповатой блузке и белых джинсах. У нее открытое светлое лицо, яркие глаза, яркие губы, капризно вздернутый нос. Как будто ей лет двадцать пять.
Тим пялится на нее рассеянно и, наверное, пытается уложить ее, истеричную, в своей голове. Может, потому, что она не похожа на телефонный голос, мучивший его тридцать первого числа.
— Боже мой, Аристаша, посмотри: он же еще совсем мальчик… — она улыбается белыми ровными зубами. — Что ты? такой испуганный?..
— Ничего… вы просто…
— Что?
Она смотрит на него в ожидании, а он не знает, как сказать ей. В итоге выдает первое, что приходит в голову, выдыхает тихо, сникая под ее боевым духом:
— Очень эффектная…
Она смеется. В ней пропадает напряжение, просыпается молодая девчонка. Засиявшая и немного смущенная, она отпускает его и подталкивает внутрь.
— Заходи скорее, раздевайся. Мойте к ужину руки.
Тим провожает ее взглядом. Стах наблюдает за ним и пытается посмотреть на него заново, чужими глазами, отметая все, что о нем знает. А что, если бы он Тима впервые увидел, сейчас? Все еще екает. Может, даже больше, чем обычно.
Тим уставляется и тянет уголок губ. Стах прячет руки в карманы джинсов. Он снова в расстегнутой клетчатой рубашке — поверх футболки; с закатанными рукавами. Менее взъерошенный, чем обычно, просто потому, что волосы короче в несколько раз. Но они все равно топорщатся, особенно на макушке. А еще уши у него торчат — не то чтобы он сильно лопоухий, вовсе нет. Просто раньше их прикрывали волосы.
— Ты подстригся?..
— Что, разонравился? — усмехается, с вызовом, почти — не смущается.
— Нет, — улыбается Тим, наклоняясь, чтобы разуться, — непривычно…
— Думал: ты не придешь.
— Я тоже…
Тима отвлекает много звуков: где-то телевизор, где-то говорят, что-то гремит. Тима отвлекает эта прихожая — с евроремонтом, каким-то вычурным, дорогим, загроможденным. Куча источников света — и все тусклые, но в целом — вроде светло, только сильно желтит.
Он долго мучается со шнурками — это привычное дело. Пытается сказать в продолжение разговора:
— Но я подумал, что…
Тут врывается мать и не дает Стаху узнать, что там Тим подумал и почему пришел.
— Ну где вы там? Тимоша, ты еще не разделся? Заболтались, что ли? Давай скорее куртку, мойте руки.
Никогда еще так быстро Тим не снимал куртку. Правда, он теряется, и не все получается — вот молния не ожидала от него такой фамильярности, вот клепку он забыл расстегнуть… И Стаху неловко за мать, что она его торопит, выдирает из его обычного темпа, а темп — это часть Тима, может, одна из самых приятных, Стах понимает теперь.
— Ну все, вперед, — мать отнимает куртку, чтобы вздернуть ее на крючке.
Стах жестом увлекает Тима за собой, и тот крадется, как дворовой кот, впервые попавший в квартиру и поджимающий уши.
Тим угнетенно замирает в ванной. Слишком просторной, наверное. Смотрит себе под ноги — на мягкий ковер. Или на мудреный кран. Или еще на что-нибудь, что отличается от мира, в котором он живет, — почти на все, в общем… Пока дело не доходит до зеркала с позолоченным обрамлением. На нем зависает.
Стах включает воду. Старательно намыливает руки. Поднимает взгляд на притихшего Тима и понимает, что вот так, перед зеркалом вдвоем, они первый раз, и Тима это волнует больше, чем какое-то скучное мыло или там микробы, или ужин тот же…
Стах отвлекается следом. Да странно они вместе смотрятся. Тим такой монохромный… ну, если сравнить. Выше, действительно. Чуть меньше, чем на полголовы.
Тим перехватывает взгляд, там — в зеркале. Тут же отводит свой. Они немного играют в гляделки. И осторожно улыбаются друг другу. Больше от того, что не могут сдержаться.
Какой-то странный эффект у этой параллельной реальности, потому что она вроде как — не совсем настоящая. Потому что, если стоять чуть-чуть позади и повернуть голову, может показаться, что губы одного касаются щеки другого. Не целуют, именно касаются.
И только потому, что этот эффект очаровывает, и только потому, что они одни и очень близко, и только потому, что Стах алеет, Тим отступает на шаг и проделывает этот трюк, вроде как глядя Стаху в глаза, а вроде как и нет. И тот стоит, как вкопанный, даже не шевелится. Что он там делал, руки мыл? Не моет уже.
Когда мать входит, она, конечно, ни за чем не может их поймать. Она только возмущается: