На вокзале мы узнали, что поезда больше не ходят. Был полдень. Перед одним кафе стояла толпа, а изнутри доносились звуки радио. «Марсельеза». Мы подошли. Я стал спрашивать, в чем дело. Увидел заплаканные лица женщин и мрачные — мужчин. В конце концов один рабочий сказал мне равнодушным тоном: «Франция просит Гитлера о перемирии». «Марсельеза» заканчивалась, и снова повторялась вторая часть. Помимо воли я повторял в голове слова formez vos batallions — marchons, marchons[35] и одновременно осознавал смехотворность этих слов. Франция просит мира. Мне хотелось плакать, а я улыбался, иронично шепча вместо marchons — fuyons[36]. Я схватил Роберта за рукав и сказал: «Они пошли на мировую — всё, конец». Мимо нас проходили заплаканные женщины, а по улицам мчались автомобили, заполненные оборванными солдатами.
Мы успокоились. Что делать? В этот момент к нам подошел Тадзио, улыбающийся и довольный, что наконец-то нас нашел. Тадзио всегда мне нравился. По профессии шофер, родился в Варшаве, откуда прихватил с собой богатое таксистско-автобусное прошлое и потрясающий язык. Тадзио стоял, глядя на проезжающие машины, плевал и в конце концов сухо заявил: «Нужно отсюда поскорее смываться, а там посмотрим». Стали думать, как это сделать. Поездов нет, идти пешком не имеет смысла. Тадзио тщательно скручивал сигарету, то есть «спирохету», и наконец заявил, что лучше всего купить велосипеды.
Я сразу согласился. После долгих поисков мы нашли магазин. Подержанных уже не было, только новые. Тадзио купил себе полугоночный за 630 франков, я — отличный шоссейный за 715 франков. В магазине меня охватила дикая и бессильная ярость. Почему замечательная страна, где новый велосипед стоит третью часть среднего заработка рабочего, почему эта страна летит ко всем чертям? Я все время воспринимаю это как самый настоящий крах. Вероятно, так и есть. И возможно, именно это чувство, чувство безграничной печали — самое худшее. Роберт упаковывает наши вещи. Боюсь, скорее велосипеды поедут на нас, чем мы на них.
Встали примерно в семь утра. Небо пасмурное, собирался дождь. Немцы с Францией уже разделались и на погоду им плевать. Польский сентябрь и французский май-июнь были одинаково солнечными и ясными. Hitlerwetter[37]. Слабая и небогатая Польша и великая и богатая Франция по времени защищались одинаково. Мы и все прочие считали нашу оборону позором. Французская оборона на этом фоне — просто преступление. Мы хотели защитить себя, но было нечем. У них было чем, но они не хотели защищаться. Любопытно, сможет ли Франция оправиться от удара. Мысли, которые непрестанно беспокоят меня со вчерашнего дня.
Выезд из Монлюсона был сродни цирковому искусству. Несколько километров нам пришлось тащить велосипеды и проталкиваться сквозь плотную массу автомобилей, орудий, тягачей и танков. Да уж, хватало железного добра. Дальше стало посвободнее и можно было ехать. Начался дождь. У одного из грузовиков стояла группа солдат. Они остановили нас и пригласили выпить. У них было несколько бочек с ромом, и они поили им всех встречных. Тадзио залпом выпил поданные ему полстакана, сплюнул и вернул его с добавлением совершенно удивительных прилагательных в адрес лягушатников. Мы направляемся в Бордо. Под вечер съехали в долину Крёз. Наступал прохладный вечер. Я лежал на руле и делал резкие виражи, наклоняясь всем велосипедом. В этом было что-то упоительное. В какой-то момент я отчетливо почувствовал, что мне все становится безразличным. Я пишу это и чувствую, что во мне что-то сломалось. Возможно, это был разрыв с прошлым. Наконец-то. В этой суматохе я стал свободным. Может, я даже расстался с самим собой. Отлично. Меня распирает. Сожаление? О чем, какого черта? О той жизни? Это был кошмар, постоянное удушье. Кошмар школьных лет, кошмар жизни, к которой я приспосабливался, не в состоянии найти себя. Я разговаривал с самим собой посредством других. Посредством кого? Посредством чего? Черт!
На дне долины надпись на дорожном указателе сообщала, что примерно в 1500 метрах отсюда деревня, а также «храм XII века и римский мост». Я, не раздумывая, свернул. Надо посмотреть. Настоятель римской жемчужины разместил нас на тюфяках в одном из домов. Перекусив, я пошел на прогулку. Над сырыми лугами плыл туман, трещали сверчки и сияла луна. Я шагнул на мост. Меня охватило волнение. Мысленно я листал картинки ландшафтов Терликовского{12} (такая скукотища) и смотрел на круглые узкие арки из серого камня. У въезда фрагменты валунов дороги, по которой ездили колесницы и тяжелым шагом маршировали римские легионы. Gallia est omnis divisa...[38] Почему тогда они защищались, хотя их снаряжение и техника были хуже римских? С далекой дороги доносился непрерывный рев моторов, а под мостом квакали лягушки. В темноте замаячила коренастая фигура Тадзио. Он закурил сигарету. «Пан Б<обковский>, не переживайте. Завтра чешем дальше. Даже приятно драпать по таким дорогам. Цивилизация, она и есть цивилизация — все как-то поровнее идет. Не так, как у нас. Но обормоты они те еще, что правда, то правда». Тишина. Роберт и Тадзио громко сопят, свеча потрескивает.
37
Гитлеровская погода (