Я почти кричу. Какое мне дело до того, что Тадеуш не знает, кем они были. Я говорю для себя. Об этом нельзя забывать. Мысли плавятся. Как этот горячий песок. Что делать, что делать? Не забывать ни на минуту. Я чувствовал, что на этот раз Тадзио смотрел на меня с настоящим уважением. Он ничего не говорил и только, сидя с поджатыми ногами, время от времени плевал в воду.
Мы распланировали маршрут возвращения. Каркассон — Ницца: 570 км. Все время по берегу моря. В Бандоле мне хочется заехать на виллу «Полин», проведать тень Кэтрин Мэнсфилд{40}. Я многое бы отдал сейчас за ее «Письма». Из Ниццы мы поедем через Альпы.
А пока отдыхаем и едим с утра до вечера. Я съел уже, наверное, полкадки оливок, стоящей в углу у моей колдуньи. Под вечер мы ездим на тренировки — разминать ноги. Кроме того, Тадзио задает мне сотни вопросов, а я стараюсь ему на них отвечать. Я рассказываю ему о строительстве пирамид, о храме в Карнаке, о Парфеноне. Больше всего его интересуют технические детали, и он не перестает удивляться различным вещам. На примере нашей бутылки с водой объясняю ему, как египтяне устанавливали обелиски с помощью песка. На примере двух бутылок, одной на фоне пледа, а другой на фоне неба, открываю ему секреты архитектурной гармонии Парфенона и разной толщины колонн храма. Это вызывает у него еще вопросы: на сколько градусов был отклонен первый ряд колонн? На сколько сантиметров толще колонны на фоне неба? Как велико было отклонение от прямой, более длинной стороны Парфенона? А как звали архитектора? А в каком году? И так далее, и так далее…
В конце концов мне всегда хочется кричать «полцарства за малый Ларусс{41}», потому что, конечно, я не помню таких подробностей. На десерт я всегда рассказываю ему о Наполеоне. Эту эпопею он может слушать часами. Радуется, что увидит Тулон, что поедет по дороге Наполеона из Ниццы. Мы все, наверное, рождаемся с определенной симпатией к Наполеону. Я обещаю ему, что после возвращения в Париж мы поедем смотреть Мальмезон{42}. И — болезненный укол: Боже, ТЕПЕРЬ ТАМ НЕМЦЫ. Постоянно о них забываю. Что думает тень Наполеона о Франции, сидя сейчас в летнем павильоне среди отцветших роз? В этом павильоне он радел о ее величии.
Что мне с того, что я все это знаю? Сегодня я жалею, что у меня нет никакой специальности; если бы я был фрезеровщиком, токарем или сварщиком, я бы знал, что я что-то из себя представляю. А так? Люди моего типа — в некоторой степени пережиток, независимо от результатов войны. Мир рухнет в любом случае, и придется идти в ногу с ним. Надо будет создавать новый порядок и забыть, что ты был воспитан для поддержания старого. В лучшем случае мне исполнится тридцать лет, когда можно будет начать новую жизнь. Очень интересно, как ее начинать и с чего. Если бы… Нет. Больше всего злят меня мысли в условном наклонении. Они способны самого здорового человека загнать в могилу. В такие минуты лучше всего использовать систему Скарлетт{43}: «Подумаю об этом завтра!»
После обеда меня позвала хозяйка кафе: Monsieur Bonbonski, une dépêche pour vous[96]. Ага, телеграмма от Роберта. Я вскрыл ее — нужно возвращаться, фабрику ликвидируют. Мы уселись с Тадеушем на веранде и грустно уставились в небо. Мы оба, еще будучи здесь, уже стали скучать по Грюиссану. Тоска про запас. И погода установилась замечательная. Солнце и легкий ветерок с моря. Но ничего не поделаешь; сегодня не имеет смысла ехать, а завтра воскресенье, наша контора и так закрыта. Завтра прощальные визиты, пакуем манатки.
Сегодня отсюда уезжали последние бельгийцы. Супруги Г. уехали десять дней назад, но у меня есть их адрес. Они сейчас в Монпелье, он руководит местным отделением бельгийского Красного Креста. У бельгийцев есть отличная пословица о французском гостеприимстве, что-то типа «очаровательная встреча, кислое прощание». Согласен, на этот раз пословица снова подтвердилась. Я много с ними разговаривал, а оттого, что я хорошо знаю Бельгию с тех времен, когда «паныч ездил за границу», беседовать было еще проще. Как правило, бельгийцы оправдывают капитуляцию Леопольда (у Тадзио есть к нему не совсем конкретные претензии, и он постоянно называет его «этот бельгийчик Польди»). Они утверждают, что у него не было другого выхода; он видел, что французская армия — вообще ничто, а англичане собирались на войну так, будто речь шла об охоте на тигров в Бенгалии. Может, просто он не был… романтиком. Но нам, мыслящим в таких случаях категориями «Редута Ордона»{44}, сложно это понять. Хотя для меня не так уж и сложно. Вспоминаю о том, как мой отец, начальник штаба 11-й пехотной дивизии, во время большевистской войны попал в окружение вместе со всем штабом и генералом (не помню фамилию) во время известного отступления{45}. Он рассказывал мне, что они сидели за каким-то холмом и генерал начал совещание словами: «Господа, мы должны сейчас умереть» и так далее. Мой отец посмел тогда заметить, что «поскольку выход из ситуации, предложенный господином генералом, самый простой, то, может, стоит попробовать более сложный способ спастись». В итоге они, естественно, выбрались. Я представляю себе, что генерал до конца жизни вспоминал не то, что они выбрались, а полную пафоса речь, в которой «все были готовы умереть». Нет, не все. Например, мне нужно очень многое, чтобы я был полностью «готов». И наверное, не мне одному. Но у нас не принято говорить об этом прямо, без эдакого абсолютно специфического лицемерия. Кажется, нам легче умереть, чем ответить на письмо или отдать взятые взаймы «до завтра» пять злотых.