Когда я ел песочное печенье, у меня возникло стойкое ощущение, что я глотаю не печенье, а страницы рассказа, который я о них написал и который я, вероятно, не напишу. Я смотрю на них и ужасно мучаюсь, потому что нужно разговаривать, а в то же время у меня в голове строятся целые предложения, ситуации. Взаимная тирания, абсолютно одинаковая с обеих сторон: как в тирании, так и в подчинении ей. Напор и страх прекрасно сочетаются и проявляются одновременно. Моя «колдунья» рассказала, что одна из них влюблена в доктора, mais c’est très compliqué[100]. Представляю себе… Они рассказывают мне о Рио-де-Жанейро (естественно, отец взял их обеих) как о рынке в Нарбонне. «Qui, c’est une belle ville[101]… папа купил тогда эту бабочку, нет — эту! Вспомнила…» Затем мы поговорили о скорпионах, которых здесь много. Они ласковые, и укус их не опасен. Но тот же вид по другую сторону Средиземного моря ядовитый. Они удивились, когда я сказал им, что скорпионы красивые. Я всегда смотрю на них как на произведение искусства. Затем мы перелистали ноты, в которых, естественно, не могло не быть тетради с сонатинами Клементи{46} и множества вальсов в обложках с орнаментом, арабесками, танцующими парами — она в корсете, у него — усы. Но на пианино нельзя сыграть, «ведь в таком климате его сложно сохранить в хорошем состоянии».
Я ушел от них под вечер, совершенно выпав из времени и эпохи. Они, их дом, старая мать, полдник, запах в квартире — идеальны, во всем чувствовалась завершенность, свойственная французам, которую только и можно назвать «praesens plusquamperfecti». Настоящее время более чем совершенного вида.
На фабрике нам сегодня выдали справки об увольнении и выплатили остаток денег. Я получил около 800 франков, и сейчас у меня 1600. С третьего июля мне выплатили здесь 4353 фр., т. е. 2126,50 фр. в месяц за катание на велосипеде, морские купания и так далее. Франция начинает платить контрибуцию за проигрыш в войне не только немцам, но и своему народу. Все-таки в этом есть какая-то несовременная честность и материнское отношение к нации. Мне все время кажется, что Франция с печальной улыбкой пытается успокоить своих детей: «Что поделать, не получилось, примите хотя бы это». Когда мне выплачивали деньги, мне хотелось долго целовать руку — Франции. Целовать так, как целуешь привлекательную, красивую и иногда несносную пожилую женщину.
Потом я бегал по городу, что в Каркассоне напоминает бег по комнате. Купил по случаю легкую палатку за 150 франков и много еды. Переоделся к ужину — в столовой пустовато, из старых знакомых никого. Ощущение конца каникул и начала нового учебного года. Сегодня, как обычно, была месса, любимый отец Ц. обращался ко всем «дорогая молодежь во Христе», прекрасно зная, что мы вовсе не «во Христе» и что большинство из нас будет в Нем только с возрастом. Во всяком случае это точно будут те, кто сейчас, во время мессы, объедался сливами и во время звонков при алтаре говорил с мрачным, как у Пшибышевского{47}, оттенком в голосе: «Эх, все червивые, заразы!» Невозможно понять глубину великой и истинной мысли, не отбив ее несколько раз, как мяч. А понять ее (ее масштаб) можно хотя бы потому, что она позволяет себя отбить, позволяет делать это в радиусе своего действия. С этой точки зрения нацизм и многие другие «измы», не допускающие такой игры, будут рано или поздно повержены. Сидя за столом, засмотревшись в бокал красного вина, я задавался вопросом, кто, например, будет преподавать греческий. Неужели опять Шнайдер{48}? Хорошенькое дело — в таком случае мне каюк. Потом пришел Тадзио, выпил «ведро» вина и доложил, что он тщательно проверил велосипеды. Они в отличном состоянии, и не стоит их трогать. Поэтому завтра на рассвете в путь. Первый этап: Каркассон — Монте-Карло через Безье, Монпелье, Арль, Марсель, а потом все чудеса Ривьеры. Как мы все это уложим?
Вчера утром Тадеуш сказал, что без шведского ключа он никуда не поедет. Поэтому мы пошли в город искать шведский ключ. Когда мы начали поиски, то вспомнили, что у нас нет никаких документов, разрешавших вернуться. Нужен sauf-conduit, без которого нельзя пересечь демаркационную линию. Пришлось заниматься и этим. Мы собирались ехать сегодня, как и все, каждый, естественно, в свою сторону. А это совершенно невозможно: вся «общая комната» ходит пьяная. Теперь сижу и думаю — о ЛОГИКЕ в целом. Это меня ужасно беспокоит. Тадзио с утра поет, и мы натощак, чтобы прийти в форму, пошли выпить рома. И пришли в такую форму, что я смотрю на Каркассон как на лошадок на карусели. Ездим по кругу с музыкой. Вчера было примерно так: