Все нарядно оделись к ужину и даже повязали «интеллигенцию», то есть галстуки (определение Тадеуша). Съев ужин, стали пить. Я предложил пить только «mousseux»[102]. Предложение было принято — бутылка 18 франков. Не стоит пить ничего другого. И началось. После шести бутылок Сеньорита (и ее пригласили) уже достаточно нагрузилась и пошла в нашу комнату полежать. Потом я все время приносил новые бутылки. Хозяйка сидела в воротах, так как ночь была теплая, и караулила нас. Просила не шуметь. Да, конечно, — но я сказал ей, что apud Polonos nunquam sine clamore et strepitu gaudia fiunt[103]. Она кивнула: ça va, ça va[104], дала мне ключ от холодильника и велела носить бутылки самому, ей не хотелось вставать лишний раз. Потом С. декламировал патриотический стих Тетмайера{49}, и все плакали. Потом встал Тадзио и произнес длинную речь, начинавшуюся словами: «Когда старый помещик Будрыс провожал трех своих сыновей в путешествие, он сказал им: „Чтоб вас холера забрала, плывите и привезите мне много разных штук“. Теперь и мы едем в путешествие, но нашим мамам привезем г…, дай бог, чтобы себя привезли…» Он говорил много и долго, я упал от смеха под стол. Подобное случается послушать, наверное, только раз в жизни. Потом мы пели «Первую бригаду»{50} и снова расплакались (?), хотя я утверждал, что здесь нечего плакать, это просто мелодия «Totenkopfhuzarenmarsch»{51}, а они теперь гестапо. «Да, гестапо, гестапо», — заорал Тадзио. Во всех спорах Тадзио всегда принимает мою сторону. Возник спор об «оскорблении святыни», и только Й. разрешил его, запев «Панну Францишку»{52}. Потом я произносил речь, но о чем говорил, уже абсолютно не помню. Пели «Марсельезу» и «Еще Польша…» и опять плакали, но Тадеуш выступил с польским танго «Бандитом Стасек был…», пел с чувством, а я вспоминал произведения Камиля Нордена{53}. Когда он пел «Если ты меня обманешь, сука, кулаков моих отведаешь, гадюка», я сполз на пол и хохотал. А пустые бутылки все прибавлялись и прибавлялись. Потом С. пел цыганские романсы, конечно, по-русски, и декламировал Пушкина. Я запомнил одну строфу, и теперь она не дает мне покоя: «Москва, спаленная пожаром, французам отдана». Я попросил его почитать «Евгения Онегина», целые главы из которого он знает наизусть. Он нас очаровал. Да, русский язык действительно живой, убаюкивающий, он чарует и восхищает, особенно под влиянием алкоголя. Этот язык, как квашеный огурец: по-настоящему вкусен «под градусом». Потом я не помню, что еще было, но было прекрасно. Помнится еще, что у нас в номере было невероятно весело. Сеньорита была в отключке и спала совершенно голая на одной из кроватей. Я знал, что С. уже несколько дней клеился к ней и сейчас мог бы ее «изнасиловать». Ее нужно было спрятать, потому что С. ей всегда был противен, что грозило дракой. В комнате было темно, Тадзио выключил в коридоре свет, «чтобы не курили» (?). С. заметил Сеньориту в темноте и готовился к действию. Тогда мы с Тадеушем тихонько перенесли ее на нашу кровать. С. стал искать Сеньориту, началась игра в прятки. Как только он подходил к кровати, на которой она лежала, мы с Тадеушем переносили ее на другую; в темноте и сопровождаемые матом отупевшего С. Семь кроватей, на каждой кто-то спит в одиночку или вдвоем, и Сеньорита перебрасывается с кровати на кровать. В конце концов С. так запутался, что начал приставать к Й. Тадеуш визжал, щипал меня, потому что Й. встал и стал дубасить С. Повалил его на кровать, и С., измученный, заснул. Наш подкидыш остался на чьей-то кровати, и все успокоилось.
Мне жаль расставаться с отелем, с Каркассоном, со всем этим. Я сижу на скамейке в сквере, чудесный день, тепло и спокойно. Прошел еще один период жизни и молодости — красивый, необузданный и свободный. Именно тогда, когда миллионы людей страдают, когда каждую ночь на Лондон обрушивается ливень бомб и в мире идет война. Здесь, на скамейке, под этим солнцем, я не могу в это поверить. Помню, как мы пошли на Шпитальную улицу покупать книги. У трех поколений Taффетов{54} в это время дела шли наилучшим образом. Мы входим к деду Таффету и спрашиваем: «Пан Таффет, есть логика?» Старик походил по магазину, шепча: «Логика, логика?» — и вернулся: «Нет, логика ушла, может, будет потом». Нет, дорогой дедушка Таффет, не будет ее и потом. Она и из жизни «ушла», как из твоего любимого магазина на Шпитальной, куда приходили, чтобы покупать и — что еще приятнее — продавать книги за сигареты и водку и, говоря сатанинское «хе-хе», читать Ренана и «Закат Европы» Шпенглера, изучать «Манифест» Энгельса и загонять в угол священника на занятии этики к удовольствию профессора истории. После чего мне не удалось сдать экзамен на аттестат зрелости… Пока все было логично. Потом уже никакой логики не было.
103
У поляков радость всегда сопровождается криками и грохотом (