- Поколотил он ее, что ли?
Между тем Репиха голосила еще громче своего мужа, потому что любила его, бедняжка, больше всего на свете.
Глава V,
в которой мы знакомимся с законодательными органами
Бараньей Головы и главными их представителями
На следующее утро было заседание волостного суда. Гласные съехались со всей волости, за исключением панов, то есть нескольких шляхтичей, которые тоже были гласными. Эти шляхтичи, не желая отстать от других, придерживались английской политики, а именно "принципа невмешательства", столь восхваляемого знаменитым государственным мужем Джоном Брайтом. Этот принцип не исключал, однако, влияния "интеллигенции" на судьбы волости. Если кто-нибудь из "интеллигенции" имел дело в волости, то накануне заседания приглашал к себе Золзикевича, затем в кабинете представителя интеллигенции появлялась водка, сигары, и дело улаживалось очень быстро. А затем следовал обед, к которому очень радушно приглашали и пана Золзикевича со словами: "А ну, садитесь, пан Золзикевич, садитесь!"
Пан Золзикевич не отказывался, а на другой день небрежно говорил войту: "Вчера я обедал у Медзишевских, Скорабевских или Осцешинских. Гм! У них дочь невеста: я понимаю, что это значит!" За обедом Золзикевич старался соблюдать все правила хорошего тона: когда подавали какие-нибудь замысловатые кушанья, подмечал, как их едят другие, а главное, не показывал виду, что такое приглашение делает ему особенную честь.
Вообще он был человек в высшей степени тактичный, который везде умел себя держать; в необходимых случаях он не только не робел, но охотно вмешивался в разговор, поминутно вспоминая то "этого почтенного комиссара", то "этого милейшего начальника", с которым на днях играл по копейке в преферанс. Словом, он старался показать, что находится в дружеских отношениях со всеми властями Ословицкого уезда. Правда, иногда он замечал, что дамы, слушая его рассказы, как-то странно поглядывали в тарелки, но думал, что это в моде. Удивляло его и то, что тотчас же после обеда помещик, не дожидаясь, когда он станет прощаться, хлопал его по плечу, говоря: "Ну, прощайте, пан Золзикевич!" - однако полагал, что и это принято в высшем обществе. К тому же, когда хозяин пожимал ему на прощанье руку, в ней всегда что-то шуршало; тогда, оцарапав ладонь хозяину, он сгибал пальцы, перекладывал в свой карман "что-то" и неизменно прибавлял: "Пане! Между нами это уж совсем лишнее! Что же касается вашего дела, то будьте покойны".
В самом деле, пан мог быть спокойным, ибо пан Золзикевич держал в руках Бурака и гласного Гомулу, а они втроем держали в своих руках весь суд, которому оставалось только скреплять то, что решала эта тройка. В этом нет ничего удивительного: в каждом коллективе гениальные личности всегда стоят у руля.
Благодаря столь твердому руководству и врожденным талантам Золзикевича дела волости, наверное, шли бы блестяще, но, к несчастью, пану Золзикевичу не всегда бывало угодно объяснить суду, как следует смотреть на известное дело с юридической точки зрения. В частности, дела, которым не предшествовало что-либо шуршащее, он предоставлял полностью на благоусмотрение судей. Во время разбора этих дел он упорно молчал, к величайшему беспокойству гласных, которые в таких случаях совсем теряли голову. Из шляхты один только Флосс, владелец Малого Прогресса, сначала посещал в качестве гласного заседания волостного суда, утверждая, что интеллигенция обязана принимать в них участие. Это возбудило всеобщее неудовольствие. Помещики считали его "красным", что подтверждала самая его фамилия; крестьяне же из демократического чувства отчужденности находили, что барину не подобает сидеть на одной скамье с мужиком, примером чего могут служить другие господа, которые этого не делают.
В общем, крестьяне могли его упрекнуть лишь в том, что он не был барином по всей форме. Что же касается Золзикевича, то он не любил его за то, что Флосс не старался добиться его расположения ничем шуршащим; кроме того, однажды во время заседания Флосс попросил его замолчать, чем окончательно вооружил против себя не только писаря, но и всех остальных. Кончилось тем, что в одно прекрасное утро кто-то из гласных сказал ему в присутствии всего суда: "Да разве вы настоящий барин? Осцешинский - вот это барин, Скорабевский - барин, а вы? Какой же вы барин? Вы откупщик!" После этого Флосс, который тем временем купил еще имение Слабая Воля, плюнул на все и отказался от должности гласного. Между тем шляхтичи говорили: "Доигрался-таки!", причем в защиту "принципа невмешательства" приводили мудрую пословицу, которая гласит: "Сколько не учи мужика..."
Таким образом, волость, не возмущаемая участием "интеллигенции", управляла своими делами, не прибегая к помощи вышеупомянутого элемента, а только посредством бараньеголовьего ума, которого должно было хватать для Бараньей Головы на том же основании, на каком ума парижан хватает для Парижа. Впрочем, уже установлено, что практический или так называемый "здравый мужицкий ум" стоит больше любого интеллекта иного сословия, а что жители этого края сразу являются на свет с этим "здравым умом", мне кажется, не требует доказательств.
Это подтвердилось и в Бараньей Голове, когда на заседании, о котором идет речь, был прочитан запрос высшей администрации: не пожелает ли волость починить на свой счет дорогу в Ословицы, пролегающую в ее владениях. Предложение это вообще чрезвычайно не понравилось собравшимся, а один из местных patres conscripti* заявил, что чинить дорогу незачем, если можно ездить через луга Скорабевского. Если бы Скорабевский присутствовал на заседании, то, вероятно, нашел бы какие-нибудь возражения против этого pro publico bono**, но пана Скорабевского здесь не было, так как и он придерживался "принципа невмешательства". Таким образом, предложение, несомненно, прошло бы unanimitate***, если бы не то обстоятельство, что накануне Золзикевич был приглашен к Скорабевскому на обед, во время которого рассказывал пане Ядвиге сцену удушения двух испанских генералов в Мадриде, прочитанную в "Изабелле Испанской" издания Бреслауэра. А после обеда, прощаясь с хозяином, он почувствовал, как в руке у него что-то зашуршало. Вследствие этого писарь не стал записывать предложение гласных, а, перестав ковырять в носу, отложил перо в сторону в знак того, что желает говорить.
______________
* Господ сенаторов (лат.).
** Для блага общества (лат.).
*** Единогласно (лат.).
- Пан писарь хочет что-то сказать, - раздались голоса гласных.
- Я хочу сказать, что вы дураки! - флегматично ответил писарь.
Сила истинно парламентского красноречия, хотя и проявившаяся в столь лаконичной форме, была так велика, что после этого выступления, направленного против предложения гласных и вообще всей административной политики Бараньей Головы, мудрые ее управители стали беспокойно озираться по сторонам, почесывая свои благородные органы мышления, что было несомненным признаком глубокого проникновения в суть дела. Наконец, после продолжительного молчания один из представителей администрации спросил:
- А что?
- Да то, что вы дураки!
- Может быть, - отозвался один голос.
- Луга-то они луга, да что толку? - прибавил другой.
- А весной по ним и не проедешь! - заключил третий.
В результате проект заменить дорогу лугами Скорабевского был отвергнут, и, приняв предложение высшей администрации, гласные принялись за раскладку расходов по починке дороги согласно присланной смете. Затем предложен был еще один проект, состоявший в том, чтобы все расходы понесли только помещики, которые за это останутся единственными хозяевами лугов. Но когда благодаря пану Золзикевичу и этот проект был отвергнут, усилия каждого из законодателей свелись уже только к тому, чтобы, сняв с себя ответственность, утешиться сознанием, что для блага общества не жаль никаких жертв. Чувство справедливости настолько укоренилось в сознании всех представителей законодательных органов Бараньей Головы, что никому не удалось увильнуть от расходов, за исключением войта и гласного Гомулы, которые взяли на себя обязанности следить за тем, чтобы дело шло возможно скорей.