В тот же самый день, в проклятую пятницу, в ответ на посланное с курьером короткое письмо из Троице-Сергиевой лавры примчалась её величество. Скинув внизу лёгкую шубу, императрица тотчас же направилась в комнату Софи. Её строгое лицо было бледным от волнения и гнева. Вот ведь всегда так: стоит ей только уехать, как всенепременно всё идёт чёрт-те как... У самой своей кареты она рявкнула на ни в чём не повинного Санхерса, в коридоре успела отчитать истукана-гвардейца, а увидев вышедшую ей навстречу из комнаты Софи Иоганну, даже не сумела сообразить, что матери и надлежит находиться возле заболевшего ребёнка.
— Пшла вон! — только и бросила императрица опешившей Иоганне, как если бы на пути ей попалась замешкавшаяся нерадивая служанка; и, хотя короткое приказание было произнесено по-русски, принцесса вполне уяснила себе смысл выстрельной реплики. В комнату больной девушки императрица вошла преображённой: тихими шагами, с мягким, скорбным выражением лица.
— Ну как же это ты, друг мой? — сказала она девушке, положила свою лёгкую ладонь ей на лоб (как печка!), а другой рукой незаметно для Софи сделала нетерпеливое движение, чтобы все, все без исключения пошли отсюда вон. Бургаве, однако, даже и шага в сторону двери не сделал, что почему-то вовсе не рассердило её величество.
Бедняжка, — сказала девушке императрица и погладила её по слипшимся волосам. — Я понимаю, тебе сейчас плохо.
— У вас такая ладонь... Мне очень сейчас хорошо.
Елизавета Петровна пылко нагнулась, поцеловала больную в щёку, но, тут же очнувшись, отёрла тыльной стороной руки свои губы.
— Ланцет, Санхерса, таз, всё, что положено, — распорядилась императрица, свято верившая в отворение крови и произнёсшая приказание, как если бы ланцет, Санхерс и всё остальное были явлениями одного порядка.
После короткого забытья Софи почувствовала, что сразу несколько рук что-то пытаются с ней делать. Не разлепляя глаз, она пыталась понять, есть ли среди этих рук самые желанные, мягкие руки сильной доброй женщины. По лёгким царапинам, какие бывают от надетых на пальцы колец, девушка сделала вывод и — несколько успокоилась. Ох, как её мяли, пытались переложить, причём переложить очень неудобно.
Что-то горячее узкой волной прошло по шее, где у девушки был небольшой шрам.
— Сейчас, сейчас... Потерпи чуток, — по-русски сказала безошибочно узнанная императрица.
Господи, да покуда её величество тут, Софи готова была вытерпеть всё, что угодно.
— Осторожнее, на пол течёт, — шёпотом сказал любивший во всём аккуратность Санхерс.
— Дурак! — обозлилась Елизавета Петровна. — Держи лучше...
«Странное дело, — подумала перед погружением в очередное забытье маленькая принцесса. — Даже когда сердится, голос всё равно остаётся мягким и прият...»
— Всегда буду вас любить... — нашла в себе силы сказать Софи, которая даже и при закрытых глазах чувствовала близость императрицы.
— Не разговаривай, друг мой, — твёрдо отрезала Елизавета.
— Вас и вашу страну, — подлаживаясь в тон её величеству, таким же твёрдым и ровным голосом закончила фразу Софи.
Она испытала странное, с привкусом мстительности, удовлетворение от того, что напоследок сумела высказать государыне самое главное, что и хотела высказать на протяжении последних нескольких недель. Но всё же мысль, что никогда более не увидит императрицу и вообще ничего больше в этой жизни не увидит, мысль эта была ужасной, исполненной чудовищной несправедливости. В голове делалось легче, как перед засыпанием... Неужели всё?.. О Господи...
2
Подобно иным мужчинам, её величество имела обыкновение знакомиться с той или иной ситуацией но неофициальным источникам информации, обращая при этом главное внимание на фабульную сторону сплетен и, напротив, решительно игнорируя всякие цифры и тем более всяческие оценочные прилагательные.
Переодевшись с дороги, перекусив и наскоро отхлебнув разбавленного вина, Елизавета Петровна пригласила к себе специально оставленную во дворце Марию Андреевну Румянцеву, тучную, до срока постаревшую статс-даму, приобняв которую (были практически одного возраста одна и другая) императрица так любила заглядывать в зеркало. Именно от своей статс-дамы услышала она потрясающий рассказ о том, как молодая принцесса, будучи уверенной в скором и неотвратимом конце, выразила желание исповедоваться, причём в свой последний час захотела видеть не лютеранского, как настаивала мать, но православного священника.