— В Иностранной коллегии, коей я имею честь руководить благодаря желанию вашего величества, имеются большие мастера, можете мне поверить.
— Я знаю их? — перебила канцлера она.
— Не уверен, — уклонился Бестужев, уже не на шутку струхнувший; но как бы там ни было, он знал, что имеет вес в глазах императрицы лишь благодаря своей неуступчивости, непреклонности своей позиции, и потому продолжал держаться независимо и даже несколько развязно в присутствии монархини.
— Иди. После позову.
Спиной к дверям, раскланиваясь и улыбаясь (если, конечно, сей оскал напряжённых лицевых мускулов можно именовать улыбкой), попятился канцлер Бестужев, как если бы не уходил от красивой и умной женщины, но ретировался от трона в некоей восточной сатрапии.
Возле внешних дверей, перед тем как сесть в карету, Алексей Петрович Бестужев увидел спешащего в покои императрицы дежурного гвардейского офицера и — мысленно пожал плечами. При Елизавете никогда толком не знаешь, какой из мужчин по какой именно надобности устремляется во внутренние покои. Но именно этот гвардеец может означать, что её величество прочитала перлюстрированное послание маркиза, что её уже проняло и что она приводит в действие механизм ответных мер.
Да, тут Бестужев оказался недалёк от истины. Едва только пробежала по строчкам, первой была реакция импульсивная и сугубо женская. Ровным красивым почерком начертанные буквы слагались в мерзости прямо-таки немыслимые: давно уже ничего подобного о себе Елизавета Петровна по вполне понятным причинам не читала. На щеках её, на ладонях выступили крупные малиновые пятна, глаза наполнились слезами, дыхание сделалось прерывистым и тяжёлым, как от температурного жара. В те самые первые минуты, окажись у её величества чуть меньше выдержки, она приказала бы притащить подлого изменника де ля Шетарди, притащить и освежевать, как настоящую свинью.
Обхватив голову руками, как бы опасаясь за свой рассудок, её величество истошно закричала — животный этот крик был ужасен: услышанный во многих концах дворца, он вызвал, однако, не совсем ожидаемый эффект. Вышколенная, но обленившаяся дворцовая прислуга попряталась кто куда, чтобы только не попасть под разгневанную длань её величества. Недоразумение это, как, впрочем, и вообще большинство недоразумений, оказалось преодолено, кто-то из бойких слуг побежал за дежурным офицером, как нарочно куда-то запропастившимся именно сейчас. Но пауза, как оказалось, возымела на Елизавету Петровну облагораживающее действие. Кровь отхлынула от её лица, раздражение несколько улетучилось, и она попыталась сосредоточиться.
Что же, собственно, произошло? А ведь ничего смертельного, ей-богу. Разберём в деталях. Что более всего огорошило её в данной ситуации? Да, собственно, лишь то, что подонком, то есть сплетником и шпионом, оказался один из тех мужчин, кого с большой долей условности она могла назвать своим любовником. Он сообщал о том, что действительно имело место быть, и Елизавета не чувствовала себя вправе схватить (условно говоря) его за руку и сказать: «Врёшь, скотина!» Нет, он сообщал правду. Иной разговор, что он выбрал из всего и подтасовал лишь только те факты, которые от него, судя по всему, хотели слышать в Париже или Версале. Можно ставить под сомнение её остроумие, её искренность, другие качества, но были ведь какие-то очевидные истины, вроде, например, её щедрости, привязчивости к друзьям, верности государственному долгу. Но ни о чём подобном Шетарди ведь не обмолвился в своём пасквиле ни единым словом. Выбрал одно только нарочитое. Да, она любит наряжаться, есть за ней этот грех. Но ведь этот же самый грех знают за собой все женщины: она же лишь может позволить себе модно и дорого одеваться. Но ведь и в этом немалая польза: приветив у себя десятки лучших портных, она, подобно её отцу, способствует развитию вкусов у своих подданных. Никто теперь уже не является во дворец в дорогих и безвкусных нарядах, понимая, что вкус должен преобладать над весом украшений и стоимостью драгоценных камней. И если сама она не отказывает себе в том, чтобы примерить в день пару-тройку новых платьев, то лишь потому, что нет решительно никакой возможности удержаться от того, чтобы не примерять ежедневно появлявшиеся платья.
Что же касается сальных шуток и произнесения вслух непристойностей, то в данном отношении маркиз врёт как сивый мерин. А вот там, где речь идёт о кутежах, там он говорит правду: многолюдные банные кутежи были ей всегда по сердцу — визг, смех, квасной пар, галдёж, дамы вперемешку с кавалерами — это всё Елизавета действительно любила, кто бы что ни говорил на сей счёт.