— Чтобы не расстраиваться понапрасну, — как эхо повторил Христиан, плохо слушавший собеседника, однако умудрившийся теперь повторить финальную фразу братовых рассуждений.
— Ну, я и говорю, чего тебе расстраиваться! — сказал Иоганн, не сумевший и после подсказки поймать проворную свою мысль. — Нечего расстраиваться. Живи себе и веселись. Давай-ка выпьем с тобой, — он решительно потянулся рюмкой к Христиану.
Братья дружно закинули головы и одинаково зажмурились, сделавшись на мгновение похожими на волосатый и лысый варианты одного и того же человека.
Перед сном, попав-таки со второй попытки концом пера в розовую чернильницу, Христиан-Август размашисто записал в дневник: «Господь испытует сердца и внутренние побуждения наши, и по ним уже оказывает свои милости. Вот так!»
Наутро он решительно не мог припомнить, по какому именно случаю испортил в дневнике чистый лист и какой смысл скрывала его же собственной рукой начертанная фраза. Он приближал к глазам и, напротив, отстранял от себя страницу, он морщил лоб, но так ничего и не вспомнил.
4
Весна, особенно вторая её половина, и всегда-то считалась опасным временем для девушек, склонных к сантиментам и раннему созреванию. Наслушавшись поучений, советов и предостережений, они оказываются настроены весьма решительно и готовы давать отпор всякому, кто только попытается, кто попробует посягнуть, кто исхитрится, учудит или отважится... Но вот наступает месяц май, и какой-нибудь тихий вечер с закатом, сиренью и светляками, какой-нибудь опушённый нежной зеленью тополь, или отражённое в луже заходящее малиновое солнце, или павлинье небо у горизонта, или запах дождя, только что прошедшего, оставившего по себе запах земли и свежести, словом, какая-нибудь мелочь оказывается вдруг сильнее здравого смысла и даже элементарной целесообразности.
Скопленные организмом за долгую зиму соки, силы и энергию месяц май склонен направлять в одном русле, причём не просто в одном, но во вполне определённом. Так или примерно так ручейки слагают великую реку. И потом расхожесть благоглупостей о том, что живём, дескать, один только раз, что молодость в мешке не утаишь и что на миру и смерть красна, — также добавляют сладкого яда в сердца девушек. А много ли им, сердцам этим, нужно?! Да ни Боже мой, от силы с гулькин нос.
Вот Софи и влюбилась, испугавшись происшедшего сама и потому доверив тайну лишь своему дневнику. Да и тайна-то была сродни лёгкой простуде.
Но как бы там ни было, а неизбежное случилось. Да, да, случилось, и новообращённая православная христианка, получившая неуклюжее, вроде пальто навырост, имя Ekaterina, враз позабыла и предписанное смирение, и хранимую на всякий случай в неприкосновенности девичью честь, и даже тот факт, что сделалась нареченной невестой великого князя Петра Фёдоровича, наследника российского престола, — позабыла всё это и влюбилась теперь уже бесповоротно в Симеона Тодорского.
Поначалу казалось, что успешно усваивавшая русский язык девушка испытывает определённые сомнения и недопонимание там, где речь заходила о вопросах теологического свойства.
Ададуров не мог нарадоваться: мало того, что ученица, поменявшая имя, резко прибавила в усидчивости и схватывала всё прямо-таки на лету; она теперь, что было важно, не задавала прежней бездны вопросов, в которых и сам-то учитель подчас путался и плутал, как путник, — и таким образом оказывалось возможным завершить урок на десять—двадцать минут раньше обычного. Принципиальной, казалось бы, роли двадцать минут играть не могут, однако отношение Ададурова было иным. Как всякий установившийся сибарит и лентяй, он испытывал глубокое и сильное удовлетворение от мысли, что за одну и ту же плату может трудиться меньше. А на двадцать ли минут меньше или на пять — принципиальной роли не играло.
Уроки Тодорского, напротив, вдруг приобрели затяжной характер. Воспылав теологическим интересом, Екатерина вдруг ударилась в малопонятную и едва ли ей необходимую детализацию, спрашивала о точном смысле отвлечённых понятий, просила растолковать ей всякое непонятное слово или сочетание слов. От необходимости переходить с немецкого на русский, а с русского вновь на немецкий, от желания угодить и явного нежелания принимать ученицу всерьёз Тодорский сбивался, краснел и начинал вдруг с решимостью, достойной иного применения, доказывать как раз обратное тому, что несколькими минутами ранее сам же называл устоявшейся и непреложной истиной.