То есть были, были у Чоглоковой и свой дом, и отведённые ей, её мужу-рохле и её шумливым детям комнаты в том же Летнем дворце, — но помимо этого Марфа Семёновна при явном попустительстве великого князя, которому было, в общем, наплевать, получила ещё и одну просторную комнату на этаже их высочеств.
И вот именно в этой комнате она и предпочитала пребывать, причём не только днём, но и ночью.
Пользуясь благословением императрицы и необычайностью возложенных на неё функций, Чоглокова почитала себя обязанной интересоваться о причинах всякого визита великой княгини на половину мужа.
— Мммм? — тактично формулировала свой вопрос, главный свой вопрос она, и Екатерина, особенно поначалу, покуда не привыкла, краснела, опускала голову и отрицательно качала повинной головой, давая понять, что и на сей раз увы, увы...
Едва ли во всей империи была ещё хоть одна девица, за интимной стороной жизни которой был установлен столь пристальный государственный надзор.
Большой и жирный, лицом похожий на евнуха, муж Чоглоковой Николай оказался запойным книгочеем; с удовольствием тратя часы и даже дни напролёт за чтением книг, он не только проводил массу времени у себя в комнатах, но иначе и жизни себе не представлял, так что насильственное поселение четы Чоглоковых к их высочествам фактически свелось к добавлению одной только Марфы Семёновны.
Но нет, нет худа без добра — и отъединившийся от супруги великий князь завёл своих личных, отдельно от супруги, друзей, в число которых к концу осени угодил и тот самый симпатичный блондин, — теперь Екатерина уже знала, что зовут его Сергей Салтыков, — на которого великая княгиня изволила положить глаз на праздновании в Зимнем дворце. При всём том, что визиты Салтыкова к мужу никоим образом не касались великой княгини, она испытывала от самого присутствия Салтыкова странное возбуждение, и сама, как водится у женщин, себе удивлялась.
Жизнь медленно двигалась по течению. Из отдельных посланий, время от времени получаемых от отца, Екатерина узнавала, что здоровье Христиана-Августа оставляет желать лучшего, что на присланные ею деньги брат был послан на лето в Карлсбад, однако же каких-либо заметных улучшений курс лечения не принёс. Можно было понимать это как элементарную констатацию, хотя трудно оказывалось не заметить тут скрытого намёка на желательность присылки новых денег. О матери сообщалось лишь отрывочно, да и все сообщения сводились к тому, что из России она через Штеттин, где её видели, минуя Цербст и уж конечно Берлин, отправилась прямиком в Париж, где сняла себе квартиру. Впрочем, этот персонаж вызывал у Екатерины столь незначительный интерес, что можно даже сказать — не вызывал интереса вовсе.
Новая жизнь и новые заботы имели ту особенность, что затягивали, как здесь говорили, словно omut; из России, с дистанции в полтора года, вся прежняя, отнюдь не краткая, жизнь в Штеттине и Цербсте казалась абстракцией.
Но зато и новая жизнь перестала казаться невыносимым кошмаром.
Давно ли, казалось бы, Екатерина желала провалиться от стыда сквозь землю, признаваясь её величеству в том, что собственный муж не любит её вовсе, а вот ныне, возвращаясь к себе с половины великого князя и не желая лишний раз быть приглашённой в комнату Чоглоковой, великая княгиня первая, не таясь, громко говорила своей мучительнице с порога:
— Лежите, Марфа Семёновна, и сегодня — опять ничего.
Не менее быстро привыкла Екатерина одалживать деньги у придворных и даже у вовсе малознакомых людей; где тот первый стыдливый румянец, сопровождавший первую просьбу о каких-то двухстах рублях? Если же просимый из каких-либо соображений отказывал в кредите, её высочество гневалась и в гневе делалась похожей на мать. Хотя позор оказывался теперь повсюду и сделался чем-то вроде бытового фона, к нему привыкла великая княгиня на удивление быстро, доказывая тем самым, что не к одному только хорошему быстро привыкает человек.
Привыкла она и к грубому обращению мужа, который, каким бы глупцом ни считала его жена, сумел-таки обжиться в России и сделал собственную жизнь куда более развесёлой. Если начал он с того, что устраивал тривиальные пьянки для давнишних слуг и голштинских офицеров из специального подразделения дворцовой охраны, то постепенно у великого князя начали бывать приблизительные ровесники из хороших русских семей. Так, появился и несколько недель кряду сумел продержаться грубоватый и вместе с тем вечно заискивающий Пётр Чернышов, младший брат Захара Чернышова; Салтыков появился; появился и вскоре сделался любимцем его высочества худенький, чрезмерно подвижный, по-обезьяньи непоседливый Левушка Нарышкин, имевший редкостный талант не обижаться даже на отвратительнейшие и грубые шутки Петра. Сплотившаяся в попойках и здоровых развлечениях компания ненадолго распалась (принуждённый съесть собственные испражнения Лев Нарышкин приказ великого князя исполнил, однако после одиночной своей трапезы не сдержался и устроил драку...), но распалась лишь для того, чтобы вновь сойтись и сплотиться ещё теснее. К троим приятелям добавились Пётр Салтыков, безвредный и флегматичный брат Сергея, а также Александр Вильбуа, высокий, всегда подтянутый, с глазами под стать фамилии, который среди всех приятелей великого князя был наиболее рассудительным и прекращал грубые забавы как раз в тот самый момент, когда они грозили перестать быть забавами невинного толка.