— Я же п-просил с-ско... Да ты что, издеваешься?!
Увидев разоблачённую от ночной рубашки и потому, как всякая плоскогрудая женщина, казавшуюся особенно некрасивой, свою глупую супругу, великий князь подумал, что она собирается отдать ему свою рубашку. И естественно, принял это за издевательство.
— Ложись рядом, придвигайся поближе и грей. Иначе я с-совсем в лёд превращусь. Ну же...
Вот уж поистине, ничего в этой жизни наперёд не знаешь! Никогда, — ибо тот единственный постыдный случай нужно вынести за скобки и совершенно позабыть, — никогда не бывшая женой, женщиной великого князя Петра Фёдоровича, Екатерина получила возможность на какое-то время сделаться его матерью. И возможность эту не преминула использовать: подоткнула с внешней стороны кровати одеяло, обняла, крепко прижала к себе и решительно запретила думать плохо о великом князе, беспомощном и холодном, как рыба.
Он громко сопел, набросив одеяло на голову, затем прекратил дрожать, задышал ровнее, обнял за ногу повыше колена Екатерину и наконец уснул, этот маленький злой зверёк, запуганное жизнью и забавно ожесточившееся против всех и вся животное. Великая княгиня едва ли не в первый раз почувствовала некоторую нежность по отношению к Петру, и раскисла, и растеклась; ей никак не удавалось уснуть, да это, собственно говоря, и понятно. Со времён жизни в Цербсте, когда случалось забираться в постель к Бабет или же, напротив, пускать Бабет к себе, с тех самых приснопамятных времён не доводилось ей спать вдвоём, тем более вдвоём с мужчиной. Пусть даже таким, как великий князь. Изредка судорога сводила мышцы, и Пётр крупно вздрагивал. Она проверяла одеяло, не поддувает ли с той стороны, и ещё крепче прижимала к себе мужа, который казался в призрачном ночном свете луны ребёнком, сущим ребёнком. И она оберегала этого ребёнка от холода, а вместе с тем строила себе робкие радужные замки и размечталась до слёз, а после замёрзла и всё никак не могла согреться, так что опасалась в эту ночь остаться вовсе без сна. Ветер обрушивал свою невесть откуда взявшуюся злость на Летний дворец; позвякивали и дребезжали плохо закреплённые стёкла, а сумевший-таки прокрасться внутрь не осенний, но самый что ни на есть зимний ветер пробовал надувать паруса тяжёлых оконных штор, которые дышали и дышали, сбивая Екатерину со сна.
В её спальне, как и практически во всех комнатах и залах дворца, шторы не сводились вместе, и меж ними, как ни задёргивай, неизменно оставалась лазейка для лунного света. Светлая дорожка на гладком полу меняла своё местоположение, делаясь чем-то вроде толстой часовой стрелки. И лунная эта стрелка всё более отклонялась, всё меньше оставалось до конца этой неожиданной и потому приятной грустной ночи.
Перед тем как всё-таки погрузиться в сон, великая княгиня успела подумать, что лучшей ночи, чем вот эта, со времени приезда к русскому двору у неё и не было вовсе, — но едва только Екатерина пробудилась и увидела запотевшие изнутри окна, вдохнула несвежее дыхание мужа, почувствовала начинавшуюся головную боль, она утвердилась в мысли, что худшей ночи не было да, пожалуй, и быть не могло.
И отчего-то, хотя оставалось до срока около недели, нехорошо тянуло внизу живота.
Неблагодарный супруг сказал, пробудившись, очередную утреннюю гадость, тем более обидную, что имела она касательство к невыспавшемуся лицу Екатерины, сказал — и был таков.
Беременная и отрешённая, Чоглокова не пропустила-таки ночного посещения Петра и с утра пораньше пришла уточнить, можно ли поздравить великую княгиню.
— Оставьте вы все меня в покое, — плачущим голосом попросила она.
Человеку более тонкой душевной организации уже этого возгласа оказалось бы вполне достаточно, чтобы судить о результатах ночного визита, однако Марфа Семёновна условностями пренебрегала, околичностей на дух не терпела и требовала от всех категоричной и прозрачной ясности; она ведь и присматривать за четой их высочеств начала только лишь после того, как выведенная из себя Елизавета произнесла (дважды) то самое грубое, не имеющее синонимов слово, которое и представляло для монархини главный (в жизни великого князя) интерес. Точно так же и сейчас, нимало не смутившись слезливым тоном её высочества, не дрогнув и не отступив, Чоглокова, как если бы имела дело с дурочкой, повторила свой вопрос, набивший уже изрядную, заметим, оскомину как вопрошающей, так и вынужденной держать ответ стороне.
— Нет, ничего не было! — язвительно и даже с каким-то вызовом швырнула в лицо мучительницы великая княгиня своё постыдное признание.