На людях они оставались друг с другом на «вы», и скромная эта конспирация также выполняла объединяющую функцию.
Впрочем, осторожными были они до чрезвычайности и не допускали двусмысленных признаний или неосторожных жестов.
Совсем иное дело, когда неосторожность делалась оправданной и даже необходимой, как это случилось, например, незадолго до Рождества, когда разошедшийся и впавший в гоночный раж Пётр оторвался от двух других саней и принялся отчаянно нахлёстывать своих лошадей. В результате получилось то, что и должно было рано или поздно произойти: уже начало темнеть, а великий князь, не найдя обратной дороги, всё плутал и плутал по пригородным лесам, куда чёрт дёрнул его забраться. Вот уже и стемнело, вот и Екатерина принялась ныть, жалуясь на то, что замёрзла. И только тут Салтыков понял, что не напрасно, ой, не напрасно сдержанная в иных случаях женщина принялась вдруг хныкать и взывать к человеколюбию.
— Мне, как ты понимаешь, всё равно, — перекрикивая шум ветра и леса, закричал в самое ухо великого князя Салтыков, — но вот если у неё отмёрзнут руки или ноги, ты должен будешь как-то объяснить Елизавете Петровне.
— Чего объяснять, замёрзла и замёрзла, — стараясь казаться беззаботным, выдавил из себя Пётр; он и сам уже порядком замёрз, протрезвел на морозе и начинал осознавать, что сегодняшняя невинная поездка может обернуться для него большими неприятностями.
— Вот так её величеству и скажешь, — как бы удовлетворённый ответом приятеля, Салтыков успокоенно кивнул и начал пробираться на своё место.
— Э, погоди, — Пётр ухватил его за полу шубы и привлёк к себе. — Тут уже недалеко осталось. Ты уж, того, ты придумай чего-нибудь, а мы доскачем в момент.
Это, что называется, быстро сказка только сказывается; ни в какой момент великий князь, разумеется, до Зимнего дворца не доскакал, плутать пришлось не менее часа, и вот весь этот блаженный, блаженнейший час Сергей Васильевич Салтыков растирал в своих ладонях и согревал горячим дыханием изящные ладони её высочества, чуть подзамёрзшие, но очень податливые и ответливые.
— Гони, не оборачивайся! — покрикивал с толикой мужской истерии Салтыков на великого князя, а сам уже с удовольствием отогревал освобождённые из сапожек ступни Екатерины, мысленно прикидывая, сколь высоко может подняться его заботливая рука. — Гони, тебе говорят! — как на простого извозчика кричал Сергей и мял лодыжки великой княжны с таким остервенением, как если бы намеревался выместить на хрупких суставах всю свою застоявшуюся неудовлетворённость.
— О Серж... — простонала едва слышно Екатерина, отключившаяся уже настолько, что грань, отделявшая безопасность от опасности, перестала для неё существовать.
От коротенького вздоха, от этого простого, как жизнь, и трогательного, как любовь, стона кровь отхлынула от сердца Салтыкова, а отхлынув от сердца, прилила к голове.
— Ну вот, теперь, надо полагать, живую довезём, — нарочито громко сказал он Петру.
Екатерина отомкнула глаза и увидела над собой тряское ухабистое небо, на котором в такт саням подпрыгивали и опадали бледные, чуть голубые звёзды, крупные и успокаивающие, как звёзды из штеттинского детства. Куда-то подевались руки Сергея, и не сразу Екатерина поняла, что — всё, что на сейчас, на сегодня — это всё.
— Я этого тебе, друг, никогда не забуду, — сказал великий князь и от избытка чувств похлопал Салтыкова по плечу.
Лишь когда волна возбуждения улеглась, великая княгиня сообразила, что присутствовавший на дальнем фоне звук — это от ветра и леса, что хрип — это лошадиный хрип, а мерные тяжёлые удары в висках и глубоко внизу — это собственное её сердце, удивительным образом раздвоившееся.
В передней части саней, приобняв правой рукой великого князя, стоя правил лошадьми Салтыков. «Теми же руками — грязные вожжи...» — подумала было Екатерина, однако мысль оказалась более проворной и, додуманная лишь наполовину, стремительно умчалась прочь — со скоростью ветра. Она глубоко вздохнула и прикрыла глаза. Чтобы не видеть приближающегося дворца, в первых двух этажах которого ярко горели окна. Чтобы думать, что дворец, равно как и сам Петербург, ещё очень далеко, а ехать они будут долго-долго, всю жизнь...