Качественно новый этап в развитии философии в рамках монизма и в рамках диалектической традиции в целом начнётся уже со Спинозы и продолжится Гегелем и Марксом. Античная философия не могла сделать больше, чем она сделала. Для этого нужны были обогащение социально-исторического опыта человечества и более высокий уровень развития естественных наук. Для более глубокого понимания поставленного элейцами вопроса о противоречии между разумом и чувственным опытом необходимо было понимание диалектики субъекта и объекта. Лукач показывает в «Молодом Гегеле», какую большую роль сыграли изучение Гегелем Великой Французской Революции и английской политэкономии в становлении гегелевской диалектики и в первую очередь философии субъекта и объекта в «Феноменологии духа».
Эмпедокл
Эмпедокл объявляет материальные элементы как archai. Тут почти нет ничего нового по сравнению с милетцами, но Эмпедокл отказывается от монистической традиции предшествующей философии, т. к. archai у него — это четыре элемента, а не один. Эти элементы — четыре «стихии»: огонь, воздух, земля и вода. Кроме того, движущим началом мира у него выступают не сами эти стихии, а две «силы» — Любовь и Ненависть.
Учение Эмпедокла о Любви и Ненависти как онтологических элементах представляет, на мой взгляд, больший интерес, чем собственно «физическая» часть его учения об устройстве мира. Моральные факторы выступают как нечто объективное и непосредственно связанное с физической основой мира. В этой мысли Эмпедокла есть рациональное зерно. Тема эта будет развита впоследствии Платоном, но уже в сугубо идеалистическом ключе. Следует отметить, что онтологизация и «объективизация» этических категорий у Эмпедокла идёт в разрез с тенденциями в философии этого периода. И речь не только о софистах. Например, Архелай, ученик Анаксагора и учитель Сократа, стоял на той позиции, что справедливое и безобразное — это предмет соглашения, который не имеет объективной природы.[45]
У. К. Ч. Гатри пишет:
«Бесполезно спорить, являются ли действия этих сил (Любви и Распри) физическими или психологическими, ибо они и те и другие. Не могло быть иначе когда сами психические функции отождествлялись с чем-то материальным»[46].
Делить греческих философов на материалистов и идеалистов — это проблема не только ранней, но и всей античной философии, ввиду того, что сами материальное и идеальное плохо дифференцированы. Чаще это говорит в пользу материализма, но в любом случае этот момент каждый раз требует отдельного анализа.
Из того, что у Эмпедокла представляет интерес с точки зрения развития диалектики, можно также отметить его попытку поставить вопрос о сущности вещи. Определением вещи является конкретная пропорция элементов (т. е. четырёх стихий) в составе смеси в ней. С абстрактно-логической стороны это близко к пифагоризму, но подход Эмпедокла рационалистичен и уже не содержит никакой надуманной мистики. Эмпедокл решает этот вопрос с позиции материализма.
Но, несмотря на ряд диалектических подходов и постановок отдельных вопросов, в основе философии Эмпедокла лежит всё же механицизм. Вместо превращения, смерти одного и рождения другого, у Эмпедокла механистическая смесь одних и тех же элементов:
«Ещё скажу тебе: изо всех смертных вещей ни у одной нет ни рожденья (φύσις), Ни какой бы то ни было кончины от проклятой смерти, А есть лишь смешение и разделение смешанных [элементов], Люди же называют это „рождением“»[47].
Это колоссальный шаг назад. И у Анаксагора он ещё более отчётлив — это путь от диалектики к механистической метафизике.
Анаксагор
«Ничто не рождается и не гибнет, но соединяется из вещей, которые уже есть»,— Анаксагор под вещами, «которые уже есть», подразумевает все существующие субстанции из мельчайших частиц, из которых и состоит мир. Количество видов этих субстанций бесконечно. Мы не будем даже в самых общих чертах пересказывать философскую систему Анаксагора. Она довольно подробно разработана, но её вклад в диалектику очень невелик. В интересующем нас контексте взгляды Анаксагора приближаются к взглядам атомистов.
46
У. К. Ч. Гатри. История греческой философии. Изд. «Владимир Даль», 2017, том 2, стр. 273—274.