«Неужели убит?» — мелькнула у каждого мысль.
Как я пожалел в ту минуту, что не проявил достаточной твёрдости, не отправил мальчишку в тыл.
Неожиданно, прыгая на одной ноге и держа в руке ботинок, следом за Сивкой выскочил Петя и закричал на лошадь:
— Стой, стой!
Увидев нас, он быстро надел ботинок и, не смущаясь тем, что тот спадал с ноги, стукнул каблуками и бойко доложил:
— Товарищ майор! Боеприпасы доставлены на передовую полностью. Происшествий не было.
— Где же ты пропадал? — воскликнул Кайназаров. — Почему с этой стороны явился?
— А я нашёл глубокую лощинку, она совсем не простреливается. Немного подальше, зато безопасно.
Кайназаров оглядел всех сияющими глазами.
Я подошёл к Пете, скомандовал «смирно».
— Товарищ Захватаев! От лица службы выношу вам благодарность за отвагу и умелые боевые действия.
По уставу полагалось ответить: «Служу Советскому Союзу». Но волнение было слишком велико. Петя покраснел, опустил глаза и прошептал:
— Спасибо.
А я тоже не по уставу крепко обнял и поцеловал его.
Вечером, воспользовавшись коротким затишьем, я вызвал Захватаева.
Он явился быстро, щёлкнул по обыкновению каблуками и по-уставному доложил о прибытии.
Я показал ему на ящики из-под снарядов, заменявшие нам стулья.
— Садись, Петя, расскажи, откуда ты и как к нам попал?
И мальчик начал свою невесёлую повесть.
— Родился я в Ленинграде, — рассказывал Петя. — Отец работал на стройке каменщиком. Он и погиб там: леса обвалились. Мне тогда ещё двух лет не было. Через год умерла мать, и меня взяла к себе тётка, отцова сестра. Я жил у неё в деревне до самой войны. А в сентябре сорок первого года к нам пришли немцы.
В деревню нашу попала какая-то хозяйственная команда, человек сорок. Все люди пожилые. Тётка мне говорит: «Ох, Петюнька, миловал нас бог. Деревня от боёв не пострадала, и немцы попались не звери лютые. В других местах, вишь, как злобствуют». Правда, из хороших домов хозяев они выгнали, скот позабрали, кур порезали.
— Враг — всегда враг, — вставил я.
— Верно, — охотно согласился Петя. — Как-то тётка мне говорит: «Сходи, Петюнька, в лес за хворостом». А дело уже к вечеру. Пошёл я. Смотрю, у околицы — часовой с автоматом. Руку поднял и не пускает меня. Я ему по-человечески говорю: «Пусти за хворостом, ужин сварить надо». А он мне «Найн. Нет ходить дальше. Топ-топ нах хауз». Я хотел его обойти, а он взял меня за ухо, повернул лицом к деревне и шлёпнул.
— Больно?
— Да нет, не больно, обидно очень. Как же так? Я у себя дома, а он чужой человек, пришёл к нам и меня же за хворостом не пускает. Всю ночь не спал, думал, как бы к своим убежать. Утром встретил дружка, Генку Фёдорова. Вот парень! Всё знает, где что делается. Я рассказал ему, что собираюсь податься к своим. Генка как замашет на меня руками. «Что ты! Мыслимое ли дело линию фронта переходить! Снаряды рвутся, кругом стрельба». В общем напугал меня здорово. Потом шепчет мне на ухо: «Фридрих, старшой немецкий, который у Самохваловых в доме живёт, радиоприёмник привёз. Я около окна стоял и сам слышал, как по-русски передавали: скоро немцы Ленинград возьмут, потом Москву, и войне конец. Видно, плохи у наших дела. Куда ты пойдёшь?» — «Как же так? — сказал я. — Неужели наших разобьют? Как же в песне поётся: „От тайги до британских морей Красная Армия всех сильней“? Что это, брехня, по-твоему?» — спросил я Генку. А он только рукой махнул.
Вторую ночь опять я не спал — всё думал и к утру решил: не песня врёт, а Генка, вот что! И уже твёрдо решил перейти линию фронта. Собрал я кое-что в заплечный мешок, и вдруг меня точно укололо: неужели сбежать, не насолив фашистам? Нет, нельзя, никак нельзя просто так уходить.
Немцы в доме нашего бывшего председателя сельпо Зотова столовую устроили. Там у них даже повар постоянный был, здоровенный такой. Дрова они складывали в сарае, а там в стене-то со стороны сада дыра есть. Они про это не знали.
Утром взял я полено, продолбил с одного конца дырку. А у меня патрон был нестреляный, от бронебойки, и длинная трубка, с обоих концов запаянная. Генка сказал, что это взрыватель. «Силища, — говорит, — во!»
Патрон и трубку я заложил в полено, сверху заделал деревянной пробкой, замазал землёй, чтобы не заметно было. И бросил свою «мину» на поленницу в сарай.
Утром, только повар растопил печку, ка-а-ак ахнет! Окна повыбивало, печку разворотило. Немец пузатый, который меня за хворостом не пускал, был дежурным на кухне. Бросился он бежать, на лестнице споткнулся, свалился, повар на него. Умора!
— Не дознались немцы?