Через полчаса князь Глеб тяжело дремал на устланной коврами высокой корме. Расписные борта княжеской ладьи радугой отражались в теплых водах реки Смядыни. На красивом лице молодого князя мерцала скорбь. Сквозь дрему князю мерещились голоса, то Святополка: «Иди сюда скорее, брат Глеб, отец очень нездоров и зовет тебя», то Ярослава: «Не ходи, брат, отец уже умер, а брат твой Борис убит Святополком».
А еще и слепой гусляр своим заунывным пением тоску наводил:
Кому повем мою печаль?
Кому меня на свете жаль?
Родила меня мамонька,
а ныне она старенька.
Долина, долинушка,
раздолье широкое.
Болит моя спинушка,
чужбина – неволюшка.
Из‑за лесу, лесу темного,
из‑за поля, поля мертвого,
понагрянет буря грозная,
со дождями, со морозами.
Кому повем печаль мою?
Кому о горе пропою?..
– Просыпайся, просыпайся, князь! – крикнул в ухо Глебу седой воин. – Чую, недоброе дело. Зри, нас ладья Горясера, дружинника святополкова, нагоняет. С добром ли?
Князь очнулся и оглянулся назад:
– Отчего ж не с добром? С добром. Я ожидаю принять от них целование. И не вздумайте мечи обнажать. Не обижайте братьев.
Когда ладьи поравнялись, воины Горясера зацепили княжескую ладью багром за уключины, подтянули к себе и стали прыгать в нее, держа в руках обнаженные мечи, блиставшие, как родниковая вода. Гребцы князя помертвели от страха и выпустили из рук весла.
Князь Глеб встал во весь рост на корме и обратился к пришельцам:
– Не троньте меня, братья мои дорогие. Я не сделал вам ничего злого. Какую обиду я нанес брату моему Святополку или вам? Если есть обида, то ведите меня к брату и господину моему, я не стану противиться. Пощадите юность мою. Если хотите, вот я, князь, буду вашим рабом.
Лица убийц, словно окаменели. Воцарилось долгое и тягостное молчание. Потом Горясер усталым голосом спросил своих воинов:
– Чего ждете?
Услышав такой вопрос, князь Глеб пал ниц и крикнул:
– Приступайте же, окаянные, и кончайте то, зачем посланы!
Горясер зло посмотрел на князя:
– Сейчас проверим, кто окаяннее: мы или твои холопы? А ну, повар, держи меч! Тебе, небось, живность всякую резать привычно. А мы привыкли с врагом на равных ходить. Нам безоружных юнцов резать несподручно. Ну‑ка, давай, не трусь, сослужи последнюю службу своему князю.
Повар Торчин принял в дрожащие руки тяжелый меч. Пошатываясь, он взобрался на корму, подошел к князю Борису, и, как во сне, не ударил, а словно уронил меч на белую княжескую шею с голубой пульсирующей жилкой…
Багряное солнце садилось. Ладьи причалили к берегу. Из прибрежных камышей, дико охая, вылетела черная птица.
– Сирин. Сирин, – зашептались воины, испуганно переглядываясь.
Люди Горясера выволокли тело князя Глеба из ладьи, бросили его в пустынном месте между двух колод и поспешили уплыть. А над пустырем тем загорелось неземное свечение, и послышался то ли колокольный звон, то ли пение ангельское…
Замоскворецкому казалось, что он смотрит кино о жизни и страданиях князей Бориса и Глеба; смотрит как бы с другого берега реки, через туман… Видел он торжественный крестный ход, переносящий с пустыря святые останки князя Глеба, кумач развевающихся хоругвей, золото окладов и серебро крестов, слышал трубный бас дьякона. И неожиданно среди толпы хоругвеносцев приметил заплаканное лицо Торчина, повара-убийцы.
– Эх ты, повар, повар, – прошептал Замоскворецкий и открыл глаза. Видение исчезло и воцарилась мгла.
Он попробовал шевельнуть рукой, но не тут‑то было, руку что‑то сдерживало.
«Господи, помилуй! – взмолился про себя Замоскворецкий. – Что я, в аду, что ли? Или в гробу? Холодина какая. А ну, пусти!», – он дернул, что было силы, правой рукой и разорвал полиэтиленовый покров.
– Понакрутили, – ворчал Замоскворецкий, освобождаясь от пленки.
Резкая и неожиданная боль в левом плече заставила его на минуту остановиться.
При попытке сесть Замоскворецкий ударился головой о низкий железный потолок. «Кажется меня в контейнер запихнули… Где тут выход‑то? А если шибануть?».
Вернувшись в горизонтальное положение, Замоскворецкий собрался с силами и, согнув колени, ударил двумя ногами в стенку. По счастливой случайности, стенка оказалось дверцей и с хрустом распахнулась.
Вынырнув на пол вперед ногами, Замоскворецкий огляделся и сообразил, что находится в морге. Прямоугольное подвальное помещение без окон, со множеством морозильных камер, освещалось тусклой белесой лампой.
Вид Замоскворецкого был жалок: почти голый, с обрывками полиэтилена и засохшими пятнами крови по всему телу. Волосы на голове слиплись в сплошной кровавый колтун. Плечо, правая щека и шея сильно болели. Ощупав себя, Замоскворецкий удовлетворенно заключил: «Тоже мне, ворошиловские стрелки! Мазилы! Из четырех выстрелов только два попадания. Да и то, кровищи напустили, а убить не убили. Так. Левое плечо навылет. Ерунда. Главное, кость и сухожилия не задеты и кровь почти не течет. Еще бы она текла на таком морозе! А вот с головой невероятно повезло! Просто чудо какое‑то. Специально захочешь, – не сделаешь. Пуля вошла в правую щеку, прошла под кожей и вышла из шеи под ухом. Дело ясное, меня спасла кровь: вся голова залита! Кажется, третья пуля все же по макушке черканула, но эта царапина только накровавила, а так она не считается. Наверно подумали, что раны смертельные, да и бросили в морозильник подыхать. Только от чего тут подыхать?! От таких ранений не подыхают. Нет, здесь что‑то не так. Тут что‑то особенное. А может, они меня спрятали и еще придут?..».