Именно это картезианское доверие к разуму взбудоражило умы Европы. Фонтенель подвел итог: «Именно Декарт… дал нам новый метод рассуждений, гораздо более восхитительный, чем сама его философия, в которой большая часть ложна или очень сомнительна в соответствии с теми самыми правилами, которым он нас научил».110 Картезианское сомнение сделало для Франции и для континента в целом то же, что Бэкон сделал для Англии: оно освободило философию от балясин времени и отправило ее в смелое плавание по открытому морю, даже если в случае с Декартом она вскоре вернулась в безопасные и знакомые порты. Не то чтобы разум сразу же одержал победу; в самый блестящий век Франции, великий век Людовика XIV, традиция и Писание с лихвой удержали свои позиции; это была эпоха Пор-Рояля, Паскаля и Боссюэ, а не наследников Декарта. Но в Голландии в тот же период наступила эпоха Спинозы и Бейля, а в Англии — Гоббса и Локка. Семя прорастало.
Работы Декарта оказали определенное влияние на французскую литературу и искусство. Его стиль был освежающим новшеством. Это была философия в просторечии, опасно открытая для всех, и редко какой философ говорил с такой очаровательной интимностью, повествуя о приключениях разума так же живо, как Фруассар о рыцарских подвигах. Этот краткий и легко усваиваемый «Discours de la méthode» был не только шедевром французской прозы; он задал тон, как своим языком, так и своими идеями, для классического века во Франции — для порядка, интеллекта и умеренности в письмах и искусствах, в манерах и речи. Его акцент на ясных и четких идеях соответствовал галльскому уму; его возвышение разума стало для Буало первым принципом классического стиля:
Поймите, в чем причина; что ваши письма всегда
Впечатляют своим блеском и ценой.
(«Любите разум, тогда пусть ваши труды всегда черпают блеск и ценность только из него»).111 На два столетия французская драма стала риторикой разума, соперничающей с буйством страстей. Возможно, французская поэзия пострадала от Декарта: его настроение и его механизмы не оставляли места для воображения и чувства. После него буйный хаос Рабле, бесформенные блуждания Монтеня, даже жестокие беспорядки Религиозных войн уступили место рациональным аргументам Корнеля, жестким единствам Расина, логическому благочестию Боссюэ, закону и порядку, форме и манерам монархии и двора при Людовике XIV. Невольно Декарт участвовал в открытии нового стиля как во французской жизни, так и в философии.
Его влияние на философию было, пожалуй, большим, чем у любого другого современного мыслителя до Канта. От него произошел Малебранш. Спиноза изучал картезианскую логику и находил ее слабые места при изложении. Он подражал «Discours» в своем автобиографическом фрагменте «О совершенствовании понимания»; в «Этике» он принял геометрический идеал философии; в своем рассуждении о «человеческом рабстве» он опирался на «Traité des passions» Декарта. Идеалистическая традиция в современной философии от Беркли до Фихте началась с картезианского акцента на мысли как единственной непосредственно познаваемой реальности, так же как эмпирическая традиция текла от Гоббса до Спенсера. Но Декарт предложил противоядие идеализму — концепцию объективного мира, полностью механического. Его попытка понять органические и неорганические процессы в механических терминах дала безрассудный, но плодотворный импульс биологии и физиологии; а его механический анализ ощущений, воображения, памяти и воли стал основным источником современной психологии. После того как в XVII веке во Франции Декарт укрепил ортодоксальность, Просвещение XVIII века нашло богатые корни в его методичном сомнении, его доверии к разуму, его интерпретации всей животной жизни в тех же терминах, что и физика и химия.112 Вся гордость изгнанного француза оправдывалась его растущим влиянием на умы Франции.
Великая дискуссия между разумом и верой обретала осознанную форму, но ее современная история только начиналась. Оглядываясь назад на девяносто лет, с 1558 по 1648 год, от Елизаветы до Ришелье, от Шекспира до Декарта, мы видим, что основные вопросы все еще оставались в рамках христианства, между конкурирующими разновидностями религиозной веры, основанной на Библии, которую все принимали как слово Божье. Лишь в отдельных голосах звучали предположения о том, что само христианство может быть подвергнуто суду и что философия вскоре отвергнет все формы сверхъестественной веры.