Однако Соснов тщетно изо дня в день ожидал этого спасительного пробуждения. Кошмарный сон затянулся для него на долгие недели и месяцы.
В один из дней в камеру к нему привели напарника — мужчину одних с ним лет. Первые дни тот держался настороженно, на вопросы Соснова отвечал нехотя. Но позднее он, по-видимому, уверился, что его «интеллигентского» вида сосед такой же горемыка, как он сам, и в одну из томительно долгих ночей, когда оба без сна маялись на нарах, вполголоса поведал Соснову свою бесхитростную историю.
— Чудно все это, никак в толк не возьму… Кабы знать, куда упасть, хоть соломки постелил бы! Ах ты, яп-понский городовой!.. А все с чего началось? Батька наш вбил себе в голову блажь: каменный дом ему понадобился! Смеялись люди: выше лба уши не растут. Нас у отца было шестеро, а ему, вишь, каменный дом приснился, чтоб зажить, как нынче говорят, зажиточной жизнью. Распродал скотину, хозяйство, сами жили в баньке, гонял нас на работе самым нещадным образом. И ведь построил-таки дом. Не царский дворец, а все ж каменный. Теперь в нашем доме колхозная контора… А через год батюшка наш отправился на тот свет: доконал его дом, кровью начал харкать. Остались мы мал мала, в одних рваных штанах, а рубаха была не у каждого. Зато жили в каменном доме, яп-понский городовой!.. Тут вскорости случилась германская война, на второй год моих братьев один по одному мобилизовали, остался я в доме за старшего. Помощи со стороны ждать не приходилось, все сам да сам. Научился столярничать, плотничать, печи класть. Двое из братовей с германской не вернулись, приехал один Серега. Когда революция подошла к нам близко, записался он в Красную гвардию, с тем больше и не вернулся… Потом начались у нас колхозы, пошло раскулачивание. Нас тоже, яп-понский городовой, записали в кулаки: дескать, дом у вас каменный. Уж лучше бы вовсе не было того дома! Хотели вовсе выслать в холодные края, да обошлось: добрался я до Москвы, был в приемной у Калинина. Написали бумагу, мол, раскулачили нас неправильно. Восстановили в правах, а дом все-таки не возвратили. Ну да шут с ним, с домом, дался он нам!.. Приняли нас в колхоз, поначалу все было ничего, работал как все. Правда, были такие — в глаза не говорят, а за спиной косятся: мол, ежели ты был раскулаченный, значит не зря, значит, знали, кого и за что. Поди, доказывай, яп-понский городовой, что сын за глупости отца не ответчик!.. Это бы еще ничего. Осталась у меня на всю жизнь страсть к машинам, ко всякому рукодельному ремеслу. Стал всякие приспособления придумывать, сначала в уме, а потом модельки мастерить. Учитель из школы прослышал об этом, посмеялся: вот, говорит, еще один Кулибин объявился, перпетуум-мобиль выдумывает. И сам же пояснил, что перпетуум-мобиль означает вечный двигатель, который сам себя в движение приводит… Потом такой для меня перпетуум начался, что и вспоминать неохота. Вызывают как-то в правление и говорят, мол, ты мастер по всякому ремеслу, так сложи такую печь, чтоб льнотресту сушить было удобно. Дал я свое согласие. Поначалу из глины сложил модельку, а после того сработал настоящую сушилку, в натуре. Работала исправно, тяга хорошая, и жару много, а это в сушильном деле самое главное. В правлении остались довольны, дескать, молодец, сработал по-честному, на совесть. А тут негаданно такая беда навалилась, вспомнить тошно!.. Опять же вызывают меня в правление, а там за столом сидит кто-то незнакомый в кожанке. Усадил он меня впереди себя, сам глазами сверлит: ну-ка, говорит, расскажи, как ты вредительством занимался, и не вздумай отпираться, нам про тебя все доподлинно известно. Я вроде как начисто языка лишился, а тот, в кожанке, как грохнет по столу: ты, такой-сякой, да немазаный-сухой, вздумал против советского народа вредительством заниматься! Сушилку свою ты нарочно придумал так, чтобы все тепло в землю уходило! Земной шар вздумал обогревать, едрена мать! А дрова расходуешь общественные, то есть колхозные, это как понять? И пошел, и понес…
Через некоторое время его куда-то увезли, и Соснов с тех пор так ничего больше и не узнал о дальнейшей судьбе человека, который хотел «обогреть весь земной шар». Потом Соснова неожиданно освободили.
Уже будучи дома, он узнал, что учителя Кузьму Прохорова накануне ареста самого Соснова тоже увезли неизвестно куда, и с той поры о нем не было никаких известий. Прошло много лет, но бедняга-поэт так и не вернулся в свою школу, пропал, словно в воду канул. Песни его запретили петь, а имя его приказали начисто забыть…