В это время где-то близко скрипнула дверь, кто-то невидимый вышел на крыльцо.
— Замятин! Ты еще тут? — спросил женский голос. Выйдя в темноту, сестра боязливо шарила глазами по глухо шумящей стене сосен.
— Тут я…
— Заходи в корпус. Врач велит. Где ты там?
Женщина ушла. На душе у отца стало легче: «Выходит, опаска насчет дочери прошла, на облегчение дело пошло. Видно, с того и вызывает врач. Скажет, чего ты тут зря время тянешь, езжай домой, а дочку твою непременно вылечим. И себя, и лошадку моришь… Это верно. Бригадир, само собой, потерял меня, скажет, где ты там пропал, видишь, овчарник надо успеть до больших дождей перекрыть. И не скажи, сколько времени зря потратил… И то хорошо — домой поеду, а Римма, пока на поправку идет, пусть себе лежит тут… Не маленькая, да и мать, ежели свободное время выпадет, будет приходить. Ничего, корова у нас во дворе, маслице, сметанка и все такое… Выходит, надо загодя наказать матери, чтоб напекла чего такого. Коли на поправку дело пошло, надо девочке…»
Нащупав морду меринка, он взнуздал его, ласково потрепал за уши:
— Ничего, Серка, скоро мы домой… Заждались тут… Тебе, понятно, без клевера невесело, а мне и вовсе ни к чему дежурить у чужих ворот. Овчарник, вишь, надо перекрывать, дожди скоро… А Римму, видно, придется покуда здесь оставить. Доктора и врачи у них хорошие, я знаю, можно на них положиться. Наша Римма вскорости будет бегать небось бойчее прежнего. А дожидаться, пока она сама к нам выбежит, — больно долго, никакого расчета. Видно домой нам пора. Ничего, доберемся…
Поднявшись по ступенькам, он потянул дверь на себя и остановился у самого порога, зажмурившись от яркого света.
— Светло у вас тут. Электро горит… — как бы извиняясь, сказал он медсестре, которая позвала его. Та не ответила, молча подала белый халат и показала рукой, чтоб шел за ней. Стараясь не стучать сапогами, Замятин направился вслед за сестрой по длинному коридору. Тихо в корпусе, все больные, должно быть, спят давно. Пахло лекарствами, с непривычки першило в горле.
— Вот сюда пройди, — шепотом сказала сестра, пропуская Замятина вперед.
Шагнув в палату, он сразу увидел свою дочь. Из-под простыни виднелось только очень бледное личико. У изголовья на стуле сидит молодая девушка-врач, во всем белом, на голове у нее круглая шапочка, тоже белая. Чуть поодаль, возле окна, на табуретке горбится Алексей Петрович Соснов.
— Фаина Ивановна, пришел отец девочки, — вполголоса сказала сестра, указав глазами на вошедшего. Девушка-врач наклонила голову и встала, уступив свое место Замятину. Он сел осторожно, сложил руки на колени и уставился на дочку долгим, жалеющим взглядом.
Все молчали. Наконец, Соснов вроде очнулся, с трудом распрямил спину, табуретка под ним резко скрипнула.
— Фаина Ивановна, сколько ввели кофеина? Попробуйте еще…
Замятин повернул к нему лицо, на котором блестели капельки пота, проговорил дрожащим, просительным голосом:
— Алексей Петрович, дочку мою уберечь бы надо, не дайте помереть… Она у нас учится хорошо, послушная всегда… А, доктор? Мать ее дома заждалась…
Соснов снял очки, принялся протирать стекла полой халата, долго не отвечал.
— Ну да, я знаю, мать ждет, да, да… А девочка… у нее теперь кризис, самое трудное… Если до утра ничего не случится, тогда…
Соснов не докончил и замолчал. Замятин больше не стал спрашивать его, низко сгорбился на сиденье. Халат сполз с его плеч и мягко упал на пол. Не глядя ни на кого, Соснов встал и медленно вышел из палаты. Было заметно, как трудно ему идти, он сильнее обычного налегал на свою палку.
…Ранним утром, перед самым рассветом, спустя трое суток после операции, Римма Замятина умерла.
Как всегда, врачебная пятиминутка началась ровно в девять, минута в минуту. Все сидели на своих привычных местах. Точно такая же «линейка» проходила вчера, позавчера, неделю, месяц назад… Однако в это утро многим бросилось в глаза, — сегодня главный врач выглядит усталым, под глазами налились тяжелые мешки. Вероятно, каждый думал, что Алексею Петровичу уже немало лет, что последнее время он начал быстро стареть.
Как только люди пришли на работу, всем стало известно, что девочка, которую оперировал Алексей Петрович, минувшей ночью умерла, и от этого всем было не по себе, каждый чувствовал на себе невысказанную вслух вину. Когда в больнице умирал человек, все ходили притихшие, подавленные, даже няни старались не шуметь ведрами.
Известие о смерти девочки Георгию Ильичу передала Лариса Михайловна. Шли на работу разными дорогами, в одно время угадали прийти к больничной калитке.