Георгий Ильич с той же поощряющей улыбкой посоветовал корреспонденту побеседовать с больными: кто, как не они, могут дать самое точное представление о работе врачей и вообще всего коллектива. Если у молодого человека есть на это желание и если ему не трудно, он может пройти вон к тому, отдельно стоящему домику. В том домике он как раз встретится с весьма интересным человеком. Человек этот, можно сказать, старожил Атабаевской больницы: лежит третий месяц, в курсе всех дел. Разумеется, корреспондент может пройти туда один, что за вопрос? Дежурная няня его пропустит. А того человека зовут Илларионом Максимовичем. Да, да, имя громкое — Илларион… Матвеев Илларион Максимович. Пусть молодой человек извинит самого Световидова за то, что не имеет возможности сопровождать его.
— Дела, дела! А дни наши быстротечны, — Георгий Ильич извинительно развел руками. Напряженно вглядываясь в окно вслед шагающему в сторону изолятора Краеву, он несколько раз кряду принимался приглаживать и без того очень аккуратный пробор на голове, в то же время лихорадочно припоминал: «Когда отправил Матвеев свое письмо? Третьего дня. Да, да, это точно. Однако в редакции сидят расторопные люди, быстро принимают меры по письму. „В ответ на сигналы читателей“, — кажется, так это у них принято называть. Ну что ж, дело сделано, и теперь „литтера скрипта манэт“, то бишь, что написано пером, не вырубишь топором. Остается следить за событиями…»
«Интересный человек» Илларион Матвеев, о котором говорил Световидов, не очень понравился Косте Краеву. Сказать точнее, он ему совсем не понравился. Один вид Матвеева вызывал тягостное ощущение, хотелось сразу уйти из душной, густо пропахшей лекарствами и запахом нечистого человеческого тела комнаты. Сам Матвеев оказался невообразимо худым, изможденным болезнью человеком, к тому же он имел скверную привычку среди разговора смачно плеваться в фарфоровую банку, не всякий раз угадывая в цель. Костя оробел и не решился спросить, чем болен этот «интересный человек».
— Из редакции? А-кха-кха-кха, наконец-то и к нам пожаловали, яп-понский городовой! В душегубку, говорю, явились наконец!.. Здесь не лечат, а душу калечат, кха-кха… До человека им дела нет, может, он жив, а может, давно помер и успел остыть! Не до больных им…
— Погодите, товарищ Матвеев, — решился перебить злобную ругань больного Костя. — Вы расскажите все по порядку…
— Какое там по порядку, когда этот порядок и не ночевал тут вовсе! А все через кого? Главный врач Соснов во всем виноватый. Он, он тут всеми заправляет! А к больным ноги не кажет. Взять, к примеру, меня… а-кха-кха… тьфу! Спрашивается, по какому праву он не обращает на меня внимания? Я тяжелый, за мной особый уход должен быть, а они меня таблетками заморили, тьфу на них! А где самые ценные лекарства, а? То-то! Я знаю, их выпускают, а Соснов скрывает от больных, раздает знакомым. Что, неправда? То-то! Думаешь, зря у Соснова из-под ножа мертвеньких уносят? Недавно девочку зарезал. Де-воч-ку!.. Соснову что, ему лишь бы резать, а каково матери, отцу? Сестры, няни перед ним словно языками подавились, слова поперек не смеют высказать. Известное дело, почему: за место опасаются, как бы главврач не лишил их работы. А мне терять нечего, все уже растеряно, вот и говорю без опаски. Накося, возьми меня, Алексей Петрович! Не-ет, ему до меня не достать, зубы не те, руки коротки, у мачехи росли!.. Один Георгий Ильич имеет к людям уважительное отношение, а остальных, будь в моей власти, в сей же момент разогнал бы!
Брызги слюны попали на руки Краева, он поспешно убрал блокнот, откинулся на стуле подальше от Матвеева. Но тот совершенно распалился и уже перестал замечать сидящего перед собой посетителя. Раскачиваясь на худых, костлявых ногах в свисающих кальсонах, он размахивал в воздухе рукавами рубахи, похожий на большую, несуразную ночную птицу. При этом он выкрикивал отрывочные слова, перемежая их кашлем, плевками:
— Разогнать… кха-кха… Живодеры, тьфу! Главаря ихнего Соснова в первую очередь… кха-кха-кха!
Резкий скрип двери оборвал голос Матвеева. Посреди проема, словно вставленная в огромную раму, опершись плечом о косяк, стояла старая няня. Губы ее были сердито поджаты. Под ее взглядом Матвеев на глазах Краева сник, обессиленно сел на растрепанную свою кровать, сгорбился.