Давно затихли шаги Георгия Ильича по гулкой, стылой земле, а Фаина все еще стояла в темных сенцах, предавшись своим невеселым, совсем не праздничным думам. Наконец, она почувствовала, что продрогла в легком платьице, зябко отряхнулась и привычно нашарила в темноте ручку двери. С первым шагом в комнату ее обволокло теплом, знакомым запахом. За столом одиноко горбилась фигурка матери.
— Мама, извини меня, дурочку, оставила тебя одну… — Пощелкала выключателем, света не было. — Праздник, все гуляют. Сейчас я зажгу лампу. Со стола убирать не будем, вернется Тома, поужинает. Кто знает, может, к ней тоже гости придут…
Неяркий красноватый свет лампы осветил комнату, и жилье свое показалось Фаине неуютным, жалким. Захотелось уйти от этих стен, оклеенных однотонными зелеными обоями, от скрипучих, сучковатых половиц, от неумело и наспех побеленной печки…
— Мама, пойдем сходим к нашему главному врачу, Алексей Петрович и его жена очень хорошие люди. Никого у них нет, живут вдвоем. Заодно увидишь нашу больницу, там она совсем рядом. Пойдешь, мама? А может, ты устала с дороги, хочешь прилечь? Тогда ложись, я побуду возле тебя, мама.
— Что ты, доченька, не устала я. Говорю, всю дорогу на машине ехала. А спать я совсем мало сплю, впереди ночи хватит. Сходим, посмотрим на людей, а мне рядом с тобой сидеть — тоже гордость, доченька.
— Ой, зачем об этом, мама! Никакая я не особенная, просто как все. Не надо, мама, говорить с людьми обо мне, ладно? Ведь ты умница, правда?
Мать тихо засмеялась, легонько похлопала дочь по спине, точь-в-точь так, как она делала давно, давно, когда ее дочку никто еще не называл Фаиной Ивановной, была она для нее и для всех просто Фаенькой.
Улицы пусты, шаги по деревянному тротуару слышны далеко. Атабаевцам нынче не спится: окна в домах зашторены, а на шторах пляшут, машут руками тени, стекла дребезжат от топота ног. Атабаевцы нынче веселятся на славу, хозяйка выйдет в чулан за морожеными пельменями, оставит дверь открытой, и, улучив момент, песня вырывается на волю:
Морозный воздух быстро отрезвил Георгия Ильича «Ч-черт, дернуло заскочить к ней! — вспомнив о Фаине, со злостью выругал он себя. — Лишний повод для надежд, черт те что возомнит… Как назло, там оказалась эта старушка, мать ее. Зря, зря зашел, не могу простить себе. Подвел урванцевский коньяк, гнусно подвел!.. Ну, дьявол с ним, все это чепуха, мелочь, перемелется… Хм, трудящиеся атабаевцы свое берут, ишь, с размахом веселятся. Много ли надо человеку. Как сказал император Нерон, народу нужны две вещи: хлеб и зрелища. В остальном народ — стадо… Ему говорят: работайте, трудитесь, преодолевайте временные трудности, но ваши дети будут жить в прекрасном обществе. Об этом твердили отцам тех, кому сейчас тридцать, сорок, об этом будут толковать тем, кому сейчас пять, восемь лет. Ха, все это не для меня! Я, как личность, индивидуум, мыслящее существо, — я рожден и живу в мире один, да, да, один-единственный раз, и меня абсолютно не трогает, как и в каком обществе будут жить мои будущие потомки. (Надеюсь, они все-таки со временем появятся…) Точно так же их совершенно не будет трогать состояние праха их предка-отца. После меня мир для меня исчезнет. Никого еще не вернули к жизни скорбные вздохи и фарисейские хвалебные некрологи: „Ах, он был чудесным врачом… великолепным художником… гениальным писателем… проницательным ученым…“ Что им, мертвым! Меня интересует только моя жизнь, те несколько десятилетий, что отмерены мне от часа рождения до последнего вздоха. К дьяволу раскрашенные сказки-картинки о завтрашнем дне!»
В небе над Атабаевом ухмыляется плутоватый лик полной луны. Впрочем, она скорее похожа на круглый шар желтого домашнего масла, который украшает стол каждой атабаевской хозяйки.