Световидов с видимым сомнением посмотрел в лицо собеседницы: в самом деле у нее был день рождения или просто разыгрывает его? С нее станется, соврет и сама же будет хохотать. Такая женщина, за большим не постоит.
Словно угадав сомнения Георгия Ильича, она посерьезнела, сказала упавшим голосом:
— О дне рождения не вру. Мне ведь теперь не очень удобно носиться с этим. В моем возрасте женщины свои именины не празднуют, они просто отмечают, скромненько и нешумно, без музыки.
— И все-таки, можно спросить, сколько счастливо прожитых лет вы отметили вчера?
— Угадайте.
— Нн-у, тридцать пять… тридцать семь, не больше.
Лариса Михайловна с невеселой усмешкой на губах медленно покачала головой.
— Не угадали, Георгий Ильич… Ну что ж, пусть будет по-вашему — тридцать семь, так тридцать семь! «Я девчонка совсем молодая, но в душе моей — тысяча лет…» Есть такая нерадостная песенка.
Несколькими большими глотками она решительно выпила до дна свою рюмку, замерла с прикрытыми глазами. По-мужски глубоко выдохнула, метнув бровями на стакан Георгия Ильича, сердито бросила:
— Отчего не пьете? За меня не хотите? Выпейте за себя! Эх вы, осторожный человек…
Последние слова Преображенской неприятно укололи Георгия Ильича, он молча схватил стакан всей пятерней и, не дыша, с отвращением влил в себя почти всю водку.
— Так-то лучше. Закусите чем-нибудь, лучше всего огурцом. «Ну вот и все, а ты боялась…»
— «Я не боялась, а стеснялась», — в тон ей подхватил Георгий Ильич известную шутку. Оба громко рассмеялись, и сразу им стало как-то легче. Вскоре Георгий Ильич почувствовал, что снова пьянеет, но теперь он не старался изо всех сил сохранять ясность сознания, как это было несколько часов назад у Урванцева. Он дал себе послабление, как в жаркую погоду расслабляют узелок галстука. Здесь это можно было сделать, здесь он чувствовал себя раскованным. В пространстве пять на пять метров чувствовалась и ощущалась нейтральная земля.
Верхняя пуговица на халате Ларисы Михайловны легкомысленно выскочила из петельки, в прорезь была видна загорелая кожа на груди, а когда Лариса Михайловна наклонялась вперед, Георгий Ильич невольно видел и будоражущую воображение ложбинку между небольшими грудями. Заметив непорядок в своем туалете, Лариса Михайловна застегнула шаловливую пуговицу, вызывающе-капризным тоном протянула:
— Решили поиграть в молчанку, Георгий Ильич? Не думала, что вы такой скучный. Расскажите-ка лучше, когда вы собираетесь жениться? А то некоторые ждут не дождутся, когда их позовут на свадьбу. Не бойтесь, я хоть и люблю поговорить, но не из болтливых.
Световидов сделал удивленное выражение.
— Жениться? Но на ком решила меня женить просвещенная общественность?
Преображенская погрозила ему пальцем:
— Не прикидывайтесь дурачком, Георгий Ильич! Имейте в виду, у этой общественности, как вы сказали, сотни глаз, и не меньше ушей. Ваша пассия нам известна. Что ж, выбор ваш общественностью одобряется: Фаина Ивановна неплохая девушка, старательная, трудолюбивая.
— Лошади тоже трудолюбивы…
— Подождите, дайте докончить. Я часто смотрю на Фаину Ивановну с чувством зависти. Но завидую я ей по-хорошему, без всякого зла. И если иногда говорю ей колкости, то это помимо своей воли. Дает о себе знать женское начало, которое всегда ревниво к удачливой сопернице… Но Фаина Ивановна и в самом деле славная, она, знаете ли, такая… безгреховная, чистая душа.
— Табуля раса, то бишь чистый, нетронутый лист, — с иронией вставил Георгий Ильич. — Ну, ну, продолжайте.
— У нее открытая душа, вряд ли она даже способна притворяться. Господи, как я завидую таким людям! А я, я так не могу. Наверное, когда-то могла, теперь — нет…
Лицо Ларисы Михайловны при свете лампы казалось серым, сейчас она выглядела пожилой, сильно уставшей женщиной. После некоторого молчания Георгий Ильич спросил ее, стараясь придать своему голосу дружескую проникновенность:
— Лариса Михайловна, я давно бьюсь над загадкой: почему вы живете одна? Вы… ждете кого-то или дали обет безбрачия?
Преображенская слегка сжалась, спрятала лицо в ладони, долго не отвечала. Заговорила глухим, исполненным горечью голосом:
— Я давно заметила: вы, Георгий Ильич, обладаете даром очень точно целиться в самые болевые точки человека. Нет, нет, не качайте головой, вы об этом отлично знаете сами… Вы безжалостны, Георгий Ильич. Вы — хирург, и по роду своей работы вынуждены причинять боль живому телу. Да, в этом случае рука хирурга должна быть твердой, и тут ни к чему слезливая жалость. Но душа, сердце! По-моему, в сердце любого, даже мало-мальского хирурга должна жить большая любовь к человеку. Иначе к чему все эти разговоры о беззаветном служении медицине, о борьбе за здоровье человека?