— Да, да, Алеша, я вижу, все эти дни ты сильно устаешь. И нисколько ты не жалеешь себя. Тебе надо хорошенько отдохнуть…
Ей хотелось сказать, что ему, быть может, следует совсем отказаться от работы, уйти на пенсию, потому что у него уже такие годы, и врачей теперь вполне хватает. Но она не посмела высказать ему это. Она хорошо знала его, помнила, как однажды сказал, что пока держат ноги, он не расстанется с халатом, и что вообще не представляет свою жизнь без операционной, а больничный воздух порой нравится ему даже больше, чем лесной. Вот почему Поленька, опасаясь рассердить его, сказала, что ему необходимо хорошенько отдохнуть. Но Алексей Петрович понял эти слова по-своему.
— Хорошо, Поленька, я полежу. Ты права, сегодня я притомился там, в больнице…
Она помогла ему стянуть с ног валенки, положила в изголовье дивана подушку, и когда Алексей Петрович лег, укрыла его своей теплой, мягкой шалью.
Ветер поутих, снежинки, словно крохотные белые бабочки, мелькали за окном и медленно опускались вниз, на землю. Алексей Петрович сквозь прикрытые веки смотрел в окно, и эти неторопливо падающие снежинки напомнили ему давно былое. Однажды земля точно так же была вся осыпана белыми мотыльками. Но это был не снег — с черемух осыпался цвет, воздух был напоен горьковатым ароматом, от которого кружилась голова. Соснову это запомнилось на всю жизнь: в тот день умер первый его больной. Привезли мальчонку, бедняжка задыхался, с хрипом ловил широко раскрытым ртом воздух. Дифтерит. Будь под рукой у Соснова теперешние лекарства, мальчонка наверняка остался бы жить. Но в ту пору молодой доктор был бессилен. Мальчишка умер. У доктора не хватало мужества взглянуть в глаза его родителей, он ненавидел себя за беспомощность, клял медицину за несовершенность. Ему и после казалось, что будь на его месте другой, знающий и опытный врач, он смог бы спасти мальчонку. Лишь много времени спустя, Соснов понял, что врачи не всемогущи. Но эта невеселая правда пришла потом, гораздо позже… Да, да, в тот день бушевала черемуховая метель, от плывущих по воде лепестков медленная вода в Атабайке казалась настоенной на белой пене. Соснов стоял на яру, ему было вовсе не до красот весны. Он в сотый раз задавал себе мучительный вопрос: может, он ошибся в выборе, может, ему не следовало так упорно добиваться права лечить больных людей? Как быть, если окажется, что он не способен на это, и люди вправе не доверяться ему? Ах, как не хватало ему тогда веры в свои силы! А еще больше того не хватало хороших лекарств.
Лишь спустя очень много времени, врач Соснов твердо уверовал в то, что дело не в одних лекарствах. Нет, сами по себе лекарства ничего не могут. Нужен человек, нужны руки, теплые руки, согретые не перед огнем, а жаром сердца. Тогда врач побеждает. У самого Соснова руки большие, кожа на них вечно покрасневшая, будто только что с мороза, а больные удивляются: доктор уже куда как не молод, а руки теплые и мягкие, ровно у семнадцатилетней девчонки. Щупает ими больное место, иной заранее замирает от страха, жмурит глаза, а боли от рук старого врача нет. Вишь, наловчился, думают больные, знает, что чужую боль нельзя тревожить… Потребовалось также немало времени, прежде чем Соснов усвоил еще одну великую врачебную истину: необходимо слово. Простое слово участия. Слово доброе, сказанное к месту и в нужную минуту. Слово, заставляющее надеяться и верить. «О, злые языки страшнее пистолета!» — об этом Соснов знал и раньше. Позже он открыл для себя, что слово может вдохнуть в человека новую жизнь. «Что не может огонь — может лекарство, что не может лекарство — может слово», — так говорили во времена Гиппократа. Но как часто забывали и забывают об этом во все времена!.. Он давно собирался написать большую, страстную статью или лекцию о силе слова врача, но так и не написал. Не хватало дня. Работа, каждодневная работа не отпускала его от себя. А как нужна такая статья для молодых врачей! Они чересчур полагаются на всемогущество медикаментов, не подозревая по своей неопытности о том, что обладают поистине чудодейственным средством — словом. Они не знают об этом, потому что те, кто их учит премудростям медицины, многие тоже не знают…
Алексей Петрович раскрыл глаза. Снег по-прежнему валил густо, должно быть, нынче его будет много. Заметет, завалит все дороги, трудно будет людям из дальних деревень добираться до больницы. Машин всяких пропасть, а толку от них зимой? Тут не Крым — лета три месяца, остальные матушка-зима. А болезнь штука такая — не спросит, где ты проживаешь, у теплого моря или где-то в тайге. Да, со снегом нынче хлопот хватит. Кому, как не ему, знать об этом. Скверные шутки выкидывает многоснежная зима. Однажды с ним случилось такое, что и вспоминать не хочется. Лет десять назад, вот в такое же время, повезли его к больному, верст за двадцать-двадцать пять. Сделал человеку, что мог, и тут дернуло его отказаться от провожатого: мол, пройдусь пешочком, воздух свежий, и все такое. Непростительное мальчишество! Не рассчитал, что ноги уже не те, и годы не прежние, когда запросто отмахивал за день по тридцать верст. Припозднился в дороге, застала ночь, а тут, как нарочно, такая пурга поднялась, что света белого не видать. Известно, сбился с торной дороги, долго плутал по пояс в снегу по каким-то полям, окончательно заблудился. Обессилев вконец, возле какого-то куста повалился прямо в снег, чувствуя, как все тело мягко сковывает успокоительная дремота. И тут, сквозь посвист пурги, ему близко почудился такой знакомый, умоляющий голос жены: «Алеша, вставай, замерзнешь здесь. Поднимись, ведь ты можешь еще идти». Он и впрямь нашел в себе силы подняться, сделал с десяток-другой шагов и прямо головой угодил в огромный, полузанесенный стог соломы. Обрадованный несказанно, закоченевшими руками, в кровь расцарапав кожу, отрыл себе ямку с подветренной стороны, переждал до утра, а там и пурга стихла, и местность оказалась знакомой — верст пять не дошел до Атабаева… Дома Поленька, будто между прочим, поинтересовалась: