Но одну, очень важную, операцию я должен провести во что бы то ни стало, Поленька! Ты ведь помнишь того человека по фамилии Матвеев, ты не забыла? Он когда-то причинил нам с тобой большое горе. Ну вот, я буду оперировать его. У него нехорошая болезнь, он болен ею давно. Еще тогда, почти тридцать лет назад, когда он кричал на меня, стуча по столу кулаками, я уже знал, что он больной человек. Теперь болезнь зашла слишком далеко, лекарства бессильны что-либо изменить. Операция неизбежна, это понял и сам Матвеев. Он настаивает, чтобы его оперировал хирург Соснов, и никто другой. Шансов на оптимальный исход не столь уж много, во всяком случае, половина на половину, не больше. Организм далеко не молодой, сильно истощен. Впрочем, они ведь с ним годки… Все равно, Поленька, я должен оперировать его, есть великая мера, мера ответственности врача. Где ее пределы? Где та невидимая грань, у которой врач должен остановиться, не будучи уверенным в благополучном исходе лечения? Конечно, можно было бы посоветоваться, созвать консилиум. Но никакой консультант, никакой консилиум не может служить щитом от тяжкого груза ответственности! Если ты хотя бы раз в жизни укрылся от ответа за щитом чужого мнения, значит, ты не имеешь права называться настоящим врачом. Не уступай свое благородное право на риск!.. Не думай обо мне плохо, Поленька, я не страшусь этой операции, я сделаю ее вопреки благоразумному — да, да, чересчур благоразумному! мнению Световидова. Я должен оперировать Матвеева здесь, в своей больнице!
За столом, разливая в стаканы горячий, душистый отвар иван-чая, Поленька ни с того ни с чего вспомнила:
— Алеша, ты попутно не взял из ящика газеты?
Алексей Петрович уткнулся лицом в блюдце, пряча глаза от жены, пробормотал:
— Газет не было. Вряд ли ходит почта в такую погоду… Чай у тебя сегодня, Поленька, просто необыкновенный!
Поля, Поленька, вот и еще раз за нынешний вечер я сказал тебе неправду. Почта была, разве ты не знаешь, что она ходит в любую погоду? Почтальоны — они сродни нам, медикам: погода ли, непогода ли на дворе, а иди со своей сумкой, люди тебя ждут. Видно, Поленька, ты привыкла в войну по нескольку раз в день заглядывать в почтовый ящик. Давно кончилась война, а привычка осталась. Все ждешь письма от кого-то… Нет, в ящике сегодня ничего не было. Пусть будет так. Да, так лучше для нас обоих. Еще успеешь узнать: плохие вести — они ведь бегут на четырех ногах. Я тоже постараюсь забыть на время о той злополучной газете, которая лежит свернутая в кармане моего пальто. Я должен думать о другом — перед операцией и сердце, и руки хирурга должны быть очень спокойными. Забудем, Поленька, на время о дурном, с этим успеется. Завтра мне предстоит трудная операция, может быть, самая трудная в моей жизни. Завтра мне нужно пересилить свою ненависть и презрение.
Подождав, пока за посетителем не закроется дверь, Николай Васильевич Урванцев устало отодвинул от себя исписанный лист бумаги. От него только что ушел заведующий отделом культуры. Молодой, а такой настырный: приспичило ему с магазином культтоваров, вот вынь да выложь! У нас, говорит, не магазин, а закут телячий, трое войдут, а четвертый у порога ждет очереди. Верно, тесноват магазин, надо бы новый построить, а средства откуда взять? Недостатки есть, не изжиты еще они до конца. А критиков и того больше. А ты попробуй, посиди на председательском стуле! Хм, тоже мне указчики. Ты критикуй, но не расшатывай, ясно? Троим, говоришь, не повернуться в магазине? Ничего, трое выйдут — трое войдут, недостатки наши временные, дайте срок, изживем. Есть дела поважнее, чем какой-то магазин культтоваров. Например, в ряде колхозов снизились надои молока, необходимо продвигать сдачу живпродуктов государству. Напрашивается вывод: со следующей пятидневки нажать на мясо, молоко, бросить в узкое место весь районный актив. За торговлю книгами, лыжами и школьными пеналами пока что не лепят выговоров, а за живпродукты, ого! — не успеешь чихнуть, как схлопочешь строгача! Завотделом культуры ушел обиженный. Ничего, брат, подождешь со своим магазином, Москва — и та не вдруг строилась!
Взглянув на часы, Урванцев встрепенулся: седьмой час, не заметил, как давно кончился рабочий день. На сегодня хватит, секретарша за дверью не звонит, значит, посетителей в приемной больше нет. Со спокойной душой можно домой. Машенька каждый раз устраивает разнос, если домой запаздываешь. Кажется, она всерьез начинает ревновать к секретарше. Неувязка полная, данных никаких! Урванцев зарубил себе на носу: за бытовое разложение по головке не гладят, он сам на бюро райкома в таких случаях первым голосует за самое строгое наказание. Такие вещи надо пресекать в корне!