Спустя неделю после того, как Матвеева выписали из госпиталя, Соснов сам свалился в горячем тифозном бреду, сорок дней провалялся в Томском тифозном госпитале. Он уже слабо верил, что выживет, снова станет на ноги: от долгого, неподвижного лежания вся спина у него была в пролежнях. Гнил заживо… Однако, знать, родители наделили его при рождении неодолимой живучей силой: его готовились захоронить в далекую сибирскую землю, а он своими ногами пошел по этой земле. Пока мерялся силами со смертью-эзелем[1], с колчаковщиной было покончено, самого адмирала словили и даже успели расстрелять… Давно это было, сорок с лишним лет назад. Илларион Матвеев сдержал свое слово, за спасение жизни щедро отблагодарил спасителя, вернул свой должок во сто крат, а может, и того больше.
…Рука Соснова заметно дрожала, когда он, стараясь не прикасаться к голому телу Матвеева, приставил к его спине чашечку фонендоскопа.
— Дыши. Глубже… Еще раз… Теперь придержи дыхание. Так. Можешь одеваться. Сегодня возьмут анализы, я распоряжусь…
— Прикажи, прикажи, Петрович! Ох, замучила меня проклятая болезнь, впору гроб заказывать. Веришь ли, Петрович, ночей не сплю. Не первый год маюсь…
— Знаю, — нехотя подтвердил Соснов.
— Вот, вот, ты меня хорошо знаешь, Петрович, потому и надеюсь, что поможешь ты мне, на ноги поставишь. Хоть и немалые у нас с тобой года, только помирать покуда не хочется, ох, не хочется… А ты, Петрович, вроде и вовсе не старишься, как был молодой, кхм… такой и есть. Помоги мне, Петрович, вся надежда на тебя, я ведь специально в твою больницу напросился, думаю, Петрович не оставит в беде, вылечит. Слава-то о тебе далеко идет, слышал, как же… Поля твоя как, Петрович, бегает?
— Здорова.
— Дай бог, кха-кха… дай бог. Она у тебя молодец. А Дарья моя… пять лет, как схоронили. Знал ведь Дарью, а?
Соснов промычал что-то неопределенное и, небрежно затолкав фонендоскоп в карман халата, отошел к окну. Наступило тягостное молчание. Матвеев, сгорбившись, сидел на помятой постели, поводя плечами, прерывисто дышал, на висках у него выступил холодный пот. Соснов стоял у окна, заложив свои крупные руки назад, упорно смотрел куда-то в окно, и нельзя было догадаться, о чем он думает. Не поворачивая головы, он впервые сам задал вопрос Матвееву:
— Долго не было слышно тебя… Где проживал?
Словно обрадовавшись вопросу, Матвеев снова задвигался, засуетился.
— Ох, не говори, Петрович, не говори, носило меня по белу свету из конца в конец! У дочери, на Ижевском заводе, года три проживал, а как она замуж выскочила, так лишним при них оказался. Подался после того к младшему сыну, он под Казанью учительствует, школой заведует. Все бы ничего, тот сын у меня умненький, не гнал меня, только сам я больше не мог у них оставаться. Хворь-то у меня, сам знаешь, Петрович, нехорошая, а там внучата маленькие, того и гляди, от меня схватят… Сам, по своей воле уехал. А здесь, в Атабаеве, старший сын проживает, при исполкоме конюхом числится. Этот умом не вышел, дальше конюшни не ушел… Бесхозяйственный, ни кола, ни двора, как говорится, и семью не смог по-настоящему завести, проживает возле безмужней бабы-одиночки. Пьют оба… Эхма, что поделаешь, к кому-то надо приткнуться! Вот, Петрович, на старости лет оказался я бездомным бродяжкой, а ведь когда-то не хуже людей жил!
Соснов молчал. Эхом отдались в голове последние слова Матвеева: «„Не хуже людей жил…“ Спору нет, пожил ты, Матвеев, в свое время, да не то что хуже людей, а как тебе пожелается. Говоришь, бездомным бродяжкой оказался? А вспомни, Матвеев, сколько людей из-за тебя остались сиротами, пошли по миру? Не тебе бы передо мной плакаться… Видно, ничего ты не понял, остался при своем… Не ждал я тебя, и думать не думал, что пути наши еще раз сойдутся. Надеялся, что имя твое навсегда зачеркнул в своей памяти. Зачеркнул, да не совсем, ты сам явился ко мне и разбередил старое. Долго же носит тебя земля, Матвеев, терпеливая она…» Матвеев прервал невеселые размышления Соснова.
— А скажи, Петрович, долго мне тут в одиночку томиться? Прислали бы кого в товарищи, все веселее. В последнее время стал я темноты бояться, будто малый ребенок, всякая чертовщина мерещится. Случись что — некого позвать…
«Смерти боишься?» — чуть не вырвалось у Соснова, но привычка оказалась сильнее: он приучил себя не говорить с больными о смерти.
— Няня всегда находится здесь, — сухо пояснил он и собрался уходить. С Матвеевым он не попрощался.
Глядя вслед идущему через двор главному врачу, няня Сергеевна жалостливо подумала о нем: «Стар становится Алексей Петрович, нелегко ему управляться… Вишь, как горбится, голова ниже плеч… Невеселый что-то ушел отсюда, с чего бы? Не иначе, как этот малохольный расстроил его. Привел нечистый такого: то ему неладно, другое неладно. Ишь ты, барин выискался! А нам, коли правду сказать, все больные на один чин…»